Юродивая - Елена Крюкова

— Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, — прошептала Ксения, глядя на нищих детей, сидящих на мусорной куче близ воды и жадно поедающих мандаринные дольки вперемешку с кусками краденого в булочных хлеба, — чем богатому войти в Царствие…

Она спустилась по ступенькам прямо к воде. Встала на колени. Вода, милая земная вода. Там, в черном небе, не было тебя. Здравствуй.

Зачерпнула в горсть, умылась. Вода пахла тиной, улитками, водорослями. На губах стало солоно, горько. Ксении показалось, что она умылась слезами.

Слезами всех, кто когда-либо бродил по берегам каналов, плакал, бросался в черную воду, не выдержав боли жить.

Она вспомнила себя. Такую же черную воду. Свое желание умереть.

Тогда… давно… ее схватили за локоть. Ее повернули к себе лицом. Ей сказали грубо: «Ну ты, дура ненормальная, эка что задумала. Не выйдет у тебя».

Она глядела глубоко. Глядела в глубь черной маслянистой воды.

Торговка креветками зазывно кричала:

— Ква-ква-ква-ква-ква-ква!..

Ксения не успела утереть локтем мокрое соленое лицо.

Кто-то схватил ее за локоть. Сжал так крепко, что она крикнула:

— Пусти!

Они стояли друг против друга — мужик в огромном, свисающем на одно ухо бархатном берете, перепачканном масляной краской, и баба в холщовом мешке с дырами для головы и для рук, босая, тощая, пахнущая мазутом и машинным маслом, голодная, с горящими глазами, помнящими иные миры.

Ксения во все глаза глядела на мужика.

Мужик глядел на Ксению неотрывно.

— Кр-кр-кря-кря-кря, — сказал он на своем лягушачьем языке, языке креветок и медуз.

У Ксении волосы отдул ветер с моря, кинул ей на лицо, из-под прядей она сверкнула в мужика улыбкой.

— Не могу говорить с тобой, — сказала она, — но, хоть разрежь меня, я знаю, кто ты. Ты мне родной. Родной ты мне!

Человек в бархатном берете склонился перед ней в церемонном поклоне. Шутил он или насмехался? Ксения рассматривала его. Грязные ботфорты. Нестиранный сто лет кружевной воротник. На тяжелой позолоченной цепи, лежащей на широких крестьянских плечах, — маленький портрет веселой девочки с золотыми волосами, разметанными, нечесаными. У девочки было ее лицо. Она вздрогнула. Если бы еще мужик говорил понятно. Они люди разных миров. Они с разных планет. Он никогда не поймет ее. Почему у девчонки на портрете — ее глаза и улыбка?!

— Кто ты? — спросила Ксения, зная уже, кто он.

Мужик понял, сделал в воздухе движенье рукой, будто писал кистью по холсту.

Мороз пошел по коже у Ксении. А может, это просто начинало холодать, и ночной бриз тянул с суши на море, унося остатки тепла и любви.

В тени нахлобученного берета, во тьме наступившей ночи не разглядеть было его лицо, и Ксения протянула руку и, как слепая, ощупала его. Усы. Борода. Кусты бровей. Морщины. Одно ухо мягкое, другое жесткое: отморозил он когда-то ухо, заблудился зимой в далеком лесу. Шрамы на лбу. Как она знала эти шрамы. Как целовала их.

— Назвать тебя по имени?.. — прошептала она робко.

Она боялась назвать его; и он боялся услышать, что скажет она.

Взявшись за руки, они пошли по ночной набережной, не глядя друг на друга.

Они быстро наловчились разговаривать мыслями.

«Куда ты ведешь меня?..»

«К себе в мастерскую. Ты же хотела утопиться, ну вот я тебя и спас».

«Ты спас меня опять. Но я не хотела уходить из жизни. Я хотела только поглядеть на черную воду.»

«Рассказывай мне сказки. Я слишком хорошо знаю тебя. Ты горячая. Ты сумасшедшая.»

«Иногда я грущу… знаешь… оттого, что у меня нет такого платья. Такого блестящего платья, как у этих дам на канале. С открытой грудью. С жемчугами на шее.»

«Эти дамы шлюхи. Потаскухи. И жемчуга на них поддельные. Хочешь, я сорву для тебя ожерелье с одной такой швабры? Хочешь, брошу его в канал?!..»

«Не надо. Ты горячий. Ты сумасшедший. Ты хоть знаешь, где я побывала?..»

«Понятия не имею. Ты хоть знаешь, кто я такой сейчас?..»

«Я знаю, кто ты такой всегда. Мне этого довольно, чтобы жить.»

«Ты уж не умирай, пожалуйста. Это моя просьба.»

«Да. Я буду жить. Если…»

Они остановились перед маленьким домом с ярко горящими в ночи желтыми окнами, с флюгером в виде одноногого петушка на коньке крыши.

«Это моя мастерская. Я и живу тут. Саския умерла. Титуса увезли в деревню к тетке. Служанки не приходят, хотя я им щедро плачу. Побудь со мной хоть немного.»

Они поднимались по лестнице, и деревянные ступени скрипели, рассыхаясь, неся их невесомые, кожа да кости, голодные тела.

Он долго возился, шурша ключом в замке, расковыривая ржавое железо. Дверь подалась, отъехала. Они переступили порог. Он нашарил спички в кармане камзола и стал, кряхтя, утирая усы тылом ладони, зажигать свечи, керосиновые лампы, люстры, куски белого парафина с самодельными фитилями, торчащие из пустых банок, и скоро в каморе заполыхало пиршество света, разгорелся праздник света, свет залил все вокруг, и потайные углы, и пыльный ужас прошлого, и души, желающие счастья вопреки всему.

«Ты по-прежнему хочешь счастья?..»

«Нет. Я доподлинно знаю, что горе — это тоже счастье. Оно тебе дано. А как его зовут — уже не твое дело.»

«А ты поумнела.»

«Ровно настолько, насколько поглупел ты. Ты даже не пригласишь меня сесть. Все смотришь на меня. Ноги мои устали. Я прошла много земель. Я была в небе. Я умирала. Я хочу есть и спать.»

«Как всегда.»

Он вынул бутылку вина из шкафа. Пыльную. Закутанную паутиной, как вуалью. Нарисовал пальцем на пыльной патине профиль Ксении. «Видишь, как я тебя люблю. Я рисовал тебя по памяти. И намастачился. Моя рука сама тебя выводит. Даже если я рисую что-то другое». Щербатая тарелка. Ломти сухого бисквита, пропахшего жуком-древоточцем и мышью. Кусок салями, найденный в цветастой, режущей глаз обертке.

«Садись ко мне на колени.»

«Мы не дети. Ни к чему шалости.»

«Садись, Хендрикье! С Саскией я тоже так сидел. И с тобой мы эдак часто сиживали. Тряхнем стариной. Не корчи из себя цацу.»

Ксения тронула его пальцем за колючую бороду, вздернула плечами.

«Я — цаца?!.. А ты — старый гриб.»

Он важно сел за стол. Подставил колени. Хлопнул себя по бедру. Ксения уселась ему на колени с размаху. Поглядела на него победительно. Лицо ее и глаза вспыхнули улыбкой, ослепившей его. Он закрыл глаза, обнял ее за плечо и прижал к груди.

И она прижалась к нему, как щенок или котенок прижимаются к мамке.

«Давай гулять!»

«Согласна. Я насовсем тебя нашла?»

«Не знаю, душечка. Давай выпьем. Я сегодня изловлю момент и нарисую тебя. А то ты снова уйдешь куда глаза глядят. Или меня опять убьют в подворотне. И тогда тебе не отбиться от кредиторов. И потом… еще одно дело.»

«Какое?..»

Он налил в длинные высокие бокалы желтого, как топаз, вина, и они ударили стеклом о стекло и выпили.

«Такое. Мы сегодня должны зачать. У нас с тобой еще нет дочери. А по Писанию она должна родиться.»

«По Писанию?..»

«Ну да. Ты что, Писание не читаешь?.. Стыдно, Хендрикье, стыдно.»

Прямо напротив них, сидящих за столом, висело на стене мастерской громадное зеркало. В зеркальной стене отражались они оба — золотые ее косы чуть вились, на висках проглядывала седина, тяжелые груди висели под мешковиной свободно и печально; он сдвинул берет на затылок, и свет обнажил его бородатое веселое лицо с прищуром ярких прокалывающих глаз, с рыболовной сетью морщин на одряблых щеках.

«Мы с тобой старые, что ли, уже?..»

«Да нет. Это нам только кажется. А Бог видит нас такими, какие мы есть на самом деле. А на самом деле мы…»

Он не договорил. Он обхватил ее еще крепче и припал мохнатым ртом к ее губам. Она ответила на его поцелуй.

«Я так давно не целовалась с тобой. Я забыла, как ты пахнешь. Я хочу ощутить все твое тело и хочу взять душу твою в свои объятия.»

«Как ты высокопарно говоришь. Где это ты научилась? Скажи просто: я люблю тебя, и я хочу тебя. И я соскучился по тебе. Я изголодался по тебе, моя…»

Она хотела выкрикнуть ему свое имя. Неужели он забыл, как ее зовут? Почему он называет ее странным иноземным именем, похожим на кличку котенка или белого мышонка?!.. Там, тогда, в Армагеддоне, он тоже любил зажигать весь огонь, как можно больше огня должно было быть в мастерской. «Живопись глядится лучше. Все мазки видны. Вся фактура. И краски горят изнутри. Как лимоны. Когда положишь лимон на темно-синее, он горит изнутри.» И здесь он остался верен себе. Он положил старый высохший лимон, извлеченный из недр шкафа, на темно-синий носовой платок.

«Идем в кровать. Я не могу без тебя.»

«Как же я пойду. Ты уже и так меня несешь.»

Он нес ее к постели на руках, как и прежде — бородатый, веселый, сияя глазами из-под насупленных бровей. Бросил на ком белья, на скрученные в клубки белесо-голубые простыни, атласные покрывала, бархатные рваные накидки. Он любил роскошь, цветные старинные ткани, и, как всегда, у него не было денег покупать новые отрезы — он покупал их у старьевщика в еврейском квартале. Зеркало бесстрастно отразило, как его руки рванулись, чтобы разорвать на ней мешок, и вместо этого дикого, лесного движенья они, руки, бережно, как хрустальное, стащили с нее через голову ее бедное платье, погладили покрывшиеся гусиной кожей локти и груди, провели по бороздке внизу живота.