Повести и рассказы - Яков Петрович Бутков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Позвольте, еще несколько минут просидите спокойно, — заметил художник Залетаеву, который начал вертеться и корчиться, как будто сидел на горящих угольях.
— Да, да, я спокойно… извините. Мне уж давно пора. Сделайте одолжение, оставим до другого дня…
— Как вам угодно. Когда же вы будете?
— Завтра непременно, а теперь мне пора… крайнее дело.
И Залетаев, торопясь и робея, схватил свою шинелишку и шляпу. Он уж и забыл о своем портрете, когда портрет сам напомнил ему о себе: перед глазами его мелькнуло только что начертанное художником изображение какого-то лица — кислого, испуганного, разукрашенного пятнами, оживленного гримасами. «Эх, какое оно вышло странное! — подумал Залетаев. — Оно, может быть, и не очень похоже… да мне-то что! Вздумалось же мне списывать с себя такую рожу, — продолжал он, выходя на лестницу. — Дурачина я и сумасброд — куда мне тут рассчитывать на потомство, когда у самого паспорт не прописан, когда не держу себя в порядке, как следует честному и благонамеренному обывателю: поди теперь с хозяйкою да с дворником!»
Снова очутившись на Невском, Залетаев хотел было бежать в свою квартиру, чтоб исправить, пока можно, важное упущение по своему званию петербургского обывателя, но как-то развлекся приятным зрелищем блистательной публики, прогуливавшейся перед его наблюдательными глазами. Он вспомнил, что было же, и еще недавно было, такое злополучное для него время, когда не смел он, как говорится, и носа показать на Невский проспект, а теперь, ни с того ни с сего, совсем другое наступило время; есть у него и карета собственная, и человек — чего ж еще! Остается только гулять по Невскому, наслаждаться жизнью да колоть кому следует глаза — не выходя, впрочем, из пределов своего звания.
— Прикажете подавать? — спросил человек, вынырнув из какого-то подземелья и подходя к Залетаеву с совершенно развязным видом и бесцветною, полинявшею физиономиею.
— Как же, братец, подавать скорее. А где же ты находился во все это время?
Человек, уставив на него свинцовые глаза, молчал и как будто собирался посинеть от затруднительности своего положения.
— Ну, хорошо! Вели подавать.
Пока человек исполнял это приказание — Залетаев отдавал ему полную справедливость насчет того, что он должен быть непременно плут и пройдоха. «А у меня вот — человек!» — заключил Залетаев с самодовольною улыбкою, садясь в карету и входя в свою роль сибарита и великосветского путешественника по Невскому проспекту.
Карета двинулась куда-то, не спрашивая особых приказаний Залетаева. Человек сел на свое место и погрузился в долгую думу, а Залетаев возвратился мыслию к своему портрету, писанному для потомства, и к самому потомству.
Тут ему показалось, что платить двадцать пять рублей серебром за портрет очень дорого — и что не худо бы ему вовсе выбросить из головы мысль о потомстве, а если уж на то пошло, чтоб оставить ему свое изображение, то пусть оно, потомство, само обратится к художнику и заплатит ему двадцать пять рублей. Другое дело — потомки, не беспристрастные и признательные, а обыкновенные — детки и внучата: о них стоит позаботиться.
Проникнутый важностию этой мысли, Залетаев вынул из кармана бумажник и провел в нем карандашом иероглифическую черточку, которая имела для него такое значение:
«Позаботиться о фамилии; иметь в виду Настасью Павловну Караваеву, для чего примириться с Павлом Александровичем и прочими. В случае неудачи обойтись посредством Феоны Мартыновны, с тем чтоб она бросила неприличное светской даме ремесло хозяйки и кухмистерши».
В это время взгляд его упал на покупки, о которых он успел уже забыть: адрес-календарь и толстая пачка визитных карточек напомнили ему о его прежних намерениях.
«Да, да. Будем действовать по примеру славного графа Монте-Кристо!» — решил он, погружаясь в новые планы и соображения.
Но в ту минуту, когда он удивительнейшим образом мстил обществу и наполнял вселенную шумом, в ушах его зазвенела язвительная фраза:
— И вы здесь, Залетаев?
Он торопливо оглянулся и никого не заметил возле себя. Карета, достигнув Адмиралтейской площади, снова поворачивала на Невский проспект. Брызгал мелкий дождик. Разные человеки, под зонтиками и в калошах, толпились перед картинками, выставленными в окнах магазина Дациаро, — другие человеки ехали в различных экипажах по разным направлениям, да еще по улице шел писарь, впереди писаря — бульдог, далее немец, еще далее гувернантка без места, и никто, казалось, не замечал присутствия Залетаева и не изумлялся тому, что и он здесь тоже.
Когда Залетаев совершенно убедился, что никто не думает осведомиться о причине присутствия его на Невском проспекте, он снова принял спокойное положение на бархатных подушках и согласился, что знатное дело — карета; потом вздремнул немного — а через несколько минут очнулся и, опустив одно из окон кареты, дохнул свежим воздухом, почувствовал себя очень большим барином и стал с совершенно новой для него точки озирать, наблюдать и трактовать встречавшиеся ему лица, экипажи и здания. В одном месте увидел он лошадей таких, что едва мог воздержаться от приказания отправить их куда-то на Волково, в другом заметил несколько лиц, возбудивших в нем неприятное ощущение.
В таких размышлениях и путешествиях провел он целый день, а к вечеру признал нужным возвратиться домой, чтобы составить план решительного отмщения обществу прежних своих несчастий.
Отпуская кучера, он не забыл приказать, чтобы лошадей переменили, чтобы дали лошадей хороших, а не таких; потом уже отправился в свою каморку, сопутствуемый человеком.
— Послушай, братец, ты будешь покамест там спать, в передней, слышь?
Братец, он же и человек, не отвечал ни слова.
— Что же ты, слышь, человек? Ты слышал?
— Слышал-с.
— Ну что же?
— Ничего-с!
— А, ты в том смысле… Ну, хорошо. Сходи же теперь сюда, неподалеку, в аптеку: принеси мне дюжину содовых порошков… вот деньги.
Человек, взяв деньги, принялся думать, что показывало в нем приближение готовности уйти.
— Слышь, содовых порошков! — повторил Залетаев.
— Слушаю-с, — отвечал человек, удаляясь.
В ожидании содовых порошков Залетаев успокоил волнение души своей и свои расстроенные нервы приемом уважительного стакана рома, в который он, по скромности своего характера, подбавил чайную чашку воды. Это средство оказалось до такой степени успокоительным, что Залетаев, не тревожась более насчет своего драгоценного здоровья, принялся было деятельно писать обширный план своим будущим операциям против общества. Возвращение человека отвлекло его от этого занятия.
Человек поставил перед ним на подносе множество пирожков и отступил к дверям.
— Что это? — спросил Залетаев, глядя с изумлением на пирожки.
— Это — сдача с полтинника, —
