Воспоминания о Николае Глазкове - Борис Слуцкий

— Я очень люблю кино, — говорил Николай Иванович Глазков. — Очень!.. Вы знаете, и сниматься люблю, и смотреть фильмы люблю, и писать стихи для фильмов!.. Я все это люблю. Очень! Потому что потом все это оживает, и можно сидеть в зале и смотреть.

Только из документально-достоверного стиха Николая Глазкова (а у него все стихи, даже самые лирические, документально-достоверны) мы узнали, что поэт начал свое прямое сотрудничество с Большим Кинематографом не как-нибудь обиняком, а сразу в съемках фильма великого режиссера Сергея Эйзенштейна «Александр Невский»:

…Мне дни боевыеПознать суждено,Когда я впервыеСнимался в кино.Когда с дерзновеннымСражался врагомВ году довоенном,В том тридцать восьмом.

И ведь не на периферии фильма, а в центральном эпизоде «Ледовое побоище на Чудском озере» — вот как!.. И размах сразу воистину глазковский — в гуще сражения. И место в бою у него было самое глазковское:

Простой и высокий —Не нужен мне грим —Я в русской массовкеСлужил рядовым…

Ратник с деревянным мечом в руке — и псы-рыцари наваливались на него, а он их разил!.. И увлеченность, и вера, и историческое понимание всей значимости происходящего, и своего места во всесветном сражении:

Себя на экранеНайти я не смог,Когда поле браниСмотрел как знаток.Себя было сложноУзнать со спины…Все сделал, что можно:Спасал честь страны.

Николай Глазков на съемках фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублев». Вторая половина 60-х годов

…А сейчас, рассказывая о кино, Глазков открыто и не моргая смотрел своими темными бусинками глаз, и в них был тот восторг, который я уже однажды видел. Видел в фильме «Андрей Рублев». Роль Летающего мужика в этом фильме исполнял Николай Глазков. Как и моя дочка, там, на экране, я впервые увидел Летающего поэта… Он пристроился на колокольне церкви, похожей на Спас на Нерли, наполнил горячим воздухом шитый из старых шкур пузырь, пригляделся к округе, где работали в полях люди… Решился, оттолкнулся от тверди кирпичной кладки и… не упал… а полетел… полетел… самому себе и миру на удивление.

— Летю!.. Летю!.. Летю-ю-ю!! — кричал Летающий мужик на всю округу, словно не верил, что действительно летит.

А со всех сторон бежали к Летающему мужику обуреваемые не радостью, а суеверным страхом соотечественники с одним неукротимым стремлением: как можно скорее и как можно жестче покарать дерзновенного — уничтожить! Стереть с лица Земли и Неба! Стереть и долго просить прощения за то, что он был.

В роли Летающего мужика

Так вот, мужик-поэт, мужик-изобретатель и мужик-первопроходец, первым вышедший в открытое пространство мира, — все три в одном лице — это и есть поэт Николай Глазков.

Неспроста именно его попросили исполнить эту трудную роль в кинофильме. Это был Летающий поэт, ему суждено было взлететь, и он летел и кричал и чуял, что дальше будет хуже…

…Мужик велик, как богатырь былин,Он идолищ поганых погромил,И покорил Сибирь, и взял Берлин,И написал роман «Война и мир»!

Правдиво отразить двадцатый векСумел в своих стихах поэт Глазков,А что он сделал, сложный человек?..Бюро, бюро придумал пропусков!

Через два-три дня ему позвонили, и воркующий голос ассистентки сообщил:

— Пропуск будет заказан. Позвоните, Вас встретят в проходной… Сделаем хорошую фотопробу…

Фотопроба (без грима) на роль деда в фильме «Шествие золотых зверей». 1977 год

А пока мы продолжали беседу:

— Мне сценарий понравился, — сказал поэт, — и старик славный. Давайте попробуем. А вдруг?.. Кстати, там у вас про археологов, а у меня и про археологов стихи есть, — он стал разыскивать в папках.

Искал долго, а потом произнес: «Вот!» — он даже чуть взмок разыскивая, в руке было три листика — это был подробный и восхитительный по простоте рассказ золотого барса о его странствиях по свету, от древних времен рождения «звериного стиля» до стенда нашего современного музея, где обрел покой и пристанище золотой барс. Он сам прочел мне все стихотворение и был рад такой возможности (а какой поэт не любит читать свои стихи?).

— Давайте я вам песню сочиню про археологов или про золотых зверей? Гимн какой-нибудь?.. А?!.

Все остальное, что касается кино и технических перипетий, мало интересно и больше относится к нелепостям и административным играм:

— Как можно снимать поэта, когда столько актеров у нас не работают?!

— Вот этих двух замечательных актрис вы не берете, а ведь они обе честь вам делают, что дают согласие сниматься в вашем фильме.

— Да, но они обе женщины, а здесь нужен мужчина, и особенный.

— Вы не хотите понимать наших нужд, мы не будем понимать ваших!

Скучно, и к художественному творчеству никакого отношения все это не имеет. Но поэт Глазков в этом фильме так и не снимался. А вот фотопробы мы сделали (спасибо ассистентке), и я рад, что хоть приличные фотографии поэта сохранились.

Мы словно плаваем в его столовой-кабинете и продолжаем разговаривать обо всем на свете.

— Вот и выходит, — сказал он, — дудуктива — это вся наша жизнь, а любовь к кино у меня никогда не проходит. Я его люблю очень.

…Поэт в этот день тоже никуда не торопился. Он был тих, радостен, читал по нескольку строк из стихотворения, если это приходилось к слову да и просто так, — он всю жизнь был активным пропагандистом своих так редко и мало издаваемых стихов и делал вид, что не уставал. А то доставал откуда-то, но каждый раз из другого укромного места, листочек с напечатанными на машинке стихами, читал стих целиком и довольно торжественно дарил этот листочек. Всегда со своим автографом — «Н. Глазков». Насколько мне известно, он всегда дарил друзьям и знакомым свои стихи, и всегда это были замечательные подарки. Это был своеобразный ритуал, он как бы обволакивал собеседника поэзией «глазковского университета», шуткой «глазковской таверны», четверостишьем «Омара Хайяма XX века», а глаза его то грустнели, то посмеивались, то жадно впивались в собеседника, даже немного таращились, словно от удивления.

Было время обеда…

— Бурундучок!.. А, Бурундучок?! — так Глазков прокричал несколько раз, ласково вызывая из какой-то таинственной норы какого-то не совсем обычного бурундучка. И я никак не мог сообразить, из какого угла этот бурундучок должен появиться, потому что, выкликая, Глазков все время поглядывал по разным углам — начиналась вроде бы новая мистификация. И так продолжалось довольно долго. Голос все утончался и утончался, а бурундучок становился все меньше и меньше…