Русь изначальная - Валентин Дмитриевич Иванов

забывали. По городу порхали слухи о войсках, вызванных Юстинианом. Кто-то прибыл из Гераклеи Европейской, где видел своими глазами четыре десятка трирем и стан галер, поданных для федератов-варваров. Ссылаясь на якобы всем известного хлеботорговца Николая, утверждали, что не в Европейской, а в Пафлагонийской Гераклее исавры ждут, только бы унялось волнение на Понте. В Никее и Никомедии Вифинийских грузились галаты и армяне. Конницу федератов-гуннов видели между Филиппополем и Юстинианополем.

Для многих было несомненно, что Палатий должен распространять слухи, пользуясь устами шпионов, соглядатаев. И все-таки Второй Рим ощутил себя окруженным. Ворота в городской стене со стороны суши заваливали чем придется. В портах ломали причалы, чтобы затруднить высадку. Казалось, петля уже наброшена, и, как всегда, поспешность была единственным спасением от страха. Отступать некуда: нет щелки, чтоб спрятаться от победившего Юстиниана – если он победит.

Повсеместно продолжали расправляться с теми, на кого указывали как на шпиона, на служащего префектуры, на сборщика налога. Нетрудно было сводить и личные счеты, пользуясь общей ненавистью к тайным опорам Палатия. Но несколько сотен растерзанных иуд не могли исчерпать тысячные ряды соглядатаев.

Демарх общины-цеха кузнецов Аровелиан и демарх ткачей Менос вызвались вести демотов. Третьим просили быть Тацита. Чувство чести и долга не позволило патрикию отказаться. Всего набралось до полуторы тысяч мечей. Старшины венетов Ейриний и Зенобий потребовали, чтобы из приверженцев голубого цвета составили отдельный легион. К их гневу, демоты успели перемешаться, люди не захотели считаться с цветами. Потом Аровелиан поспорил с Меносом из-за бывших легионеров, и решено было делить командование отрядами по жребию. Но легионеры заявили, что пойдут только за Тацитом. Византийский плебс знал скромного патрикия.

Едва только случайные стратеги успели назначить центурионов и отобрать себе ипаспистов для управления и охраны, как пришли вести о вылазке палатийцев на площадь Августеи. Городские стратеги успели кое-как занять Октогон, а в остальном положились на гнев плебса и милость всевышнего.

В церквах священники молились о мире: да отведет бог от города десницу, явственно карающую за грехи, за блудное распутство, за корысть и немилосердие, за зависть бедных и за жадность богатых, за пышную надменность и за унижение образа божьего в образе человеческом, за лихоимство и за мздодательство, за злобу и лукавую ложь, за кощунственное обоготворение и за непокорство власть предержащим, за безжалостность и за гордость мысли…

Погас Голос Софьи Премудрости. Весть о гибели святой базилики огненным ветром обожгла сердце кафоликов. Настоятели храмов Михаила Архангела, Богоматери Халкопрачийской и Богоматери Влахернской осмелились без благословения патриарха провозгласить анафему. Имен не назвали, но трижды прокляли, трижды отлучили виновных, которые ведомы богу.

На улицах и площадях бесприходные священники, затаившиеся схизматики и монофизисты, несториане, яковиты, манихеи и другие возглашали анафему Юстиниану и призывали верующих низвергнуть базилевса-демона.

4

Опасаясь засад, солдаты шли левой стороной Месы, вдоль еще курящегося дымом хаоса, в который пожары превратили южные кварталы. Дворы, улицы, переулки были непроходимы. Справа готские наемники охранялись от Октогона цепочкой дозорных. Опытнейшие воины, естественно отобранные во многих боях империи, они были отличным образцом боевой силы империи, кость которой составляли варвары.

Демарх-ткач Менос спрятал свою «когорту», как уже называли себя демоты, так глубоко в Октогоне, что сам не заметил движения готов по Месе. Начальнику второй когорты Аровелиану повезло еще меньше. Заглянув за стену пышного дворца фамилии Лавиниев, дозорные заметили демотов. Засада сорвалась. Аровелиан подал сигнал нападения. Пятьсот новичков, считая, что достаточно надеть каску и взять меч, чтобы добиться победы, пылко ударили на готов. Без выучки, без строя демоты устремились кучей, мешая один другому. Наемники расступились и пропустили их, а потом взяли в кольцо на середине широкой Месы. От полного истребления отряд Аровелиана спасли демоты Меноса, случайно сумев организовать неожиданную вылазку.

Когда Мунд появился на месте схватки, уцелевшие демоты бежали к площади Константина, а готы благоразумно воздержались от преследования. Улица была забросана телами демотов, но отдали дань мечу и готы, резко отличающиеся темным цветом лат и одежды.

Несколько десятков солдат сноровисто чистили поле боя. Ударом в горло они оказывали милость чужим раненым, а своих относили в сторону, чтобы потом позаботиться о живых и предать погребению мертвых. Все кажущееся ценным они срывали с тел демотов и бросали в кучи.

Мунду предстояло решать. Он мог размышлять не спеша. Неопытный противник не умел предложить бой, ожидая, пока на него не нападут. Отсюда хорошо просматривалась вся площадь Константина. Там Мунд видел море людей. Площадь хотела втечь в Месу и – не решалась. Мунду казалось, что колосс Константина медленно уплывал к востоку, отталкиваемый мириадами ног человеческого множества.

Полководец, проведший большую часть своей жизни в провинциях, много раз бывал и в столице. И никогда до сих пор он не ощущал себя на конце узкого полуострова, осажденного морем. Мунд не любил жидкую стихию за изменчивость, за исполненную сил бездну под ногами, бороться с которой выше мужества и сил человека. В юности Мунд тонул, его вытащили полумертвым. Дать здесь себя разбить – значит быть сброшенным в море. Нет, нельзя идти на площадь Константина! Где же сын? Маврикиос, львенок! Он так похож на умершую мать-гречанку. Никакая победа не возместит потерю сына.

Минута слабости окончилась. Просто – не двигаться по Месе, оставив в тылу Октогон. Спокойствие. Нечего совать сына под дубины охлоса. Но почему герулы торчат, как стая праздных ворон, на развалинах бань Зевксиппа?!

Мелкими шажками комес герулов подходил к Мунду.

– Мои недовольны и – в ад всех святых, клянусь хвостом сатаны! – объяснил Филемут.

Мунд привык не замечать уродства герула, но сейчас поразился выражением свирепости. Как-то в дебрях Паннонии конные загонщики выжимали из дубового леса диких свиней. Мунд ждал на пне дерева, сломанного бурей. Горбатый кабан подошел вплотную и, чуя неладное, с усилием поднял голову. Глубокие ноздри казались черными дырами. Человек и зверь встретились взглядами. Мунду запомнилась злоба, медленно разгоравшаяся красными огнями внутри бледных глаз.

– Ты сумел сунуть герулов под горячие колотушки, а кусок рванул себе. Ты сумел! – Двадцатисемилетний герул-патрикий Филемут выставил левое плечо, как мальчишка перед дракой. – Ты отдашь десять кентинариев чистого. Честная игра!

– Откуда? – возразил Мунд.

– Ты жаден! Одна рака весит шесть кентинариев. И внутри Софии ты взял тридцать, нет, пятьдесят кентинариев. Тебе жаль дать нищим герулам пятую часть?

– Ты преувеличиваешь, патрикий, и не считаешь этих. – Мунд указал на убитых и раненых солдат.

– Тем больше для дележа, – привел Филемут обычный довод. – Считай иначе. Сколько легло моих, когда ты ощипывал Софию? И кто тебе очистил место?