Избранная проза - Людмил Стоянов

— Н-да, — бормочет капитан, переворачивая страницы, и тяжело сопит. — Все против нас, братец. Мерзавцы! Никому нельзя верить. — Затем берет перо и дрожащей, пьяной рукою выводит наискосок поверх машинописного текста: «В соответствии с приказом № 17, как пособников бандитов…»

— Нет! — в ужасе кричу я.

— Писарь, ко мне! — зовет капитан, и его стеклянные, ничего не выражающие глаза вдруг оживляются. — В штаб полка на утверждение! — передает он бумаги писарю, который тянется по стойке «смирно».

Солдат молча берет документы, чеканит: «Слушаюсь!» — и выходит. Капитан смотрит на меня снисходительно и торжествующе, и мне кажется, что он — сам кровожадный бог войны.

Когда вернутся бумаги? Да и что это изменит? Я заранее знаю решение.

Сон никак не приходит. А когда все же удается забыться, на меня наваливаются дикие кошмары: широко открытые в предсмертном страхе глаза, окровавленные тесаки, клубок гадюк, вой голодных псов, человеческие скелеты…

Тропинка кончается, и я выхожу на берег реки. Вокруг тихо, спокойно. Скупое осеннее солнце пригревает стерню. Какой мирной выглядит земля, думаю я. Наша общая кормилица, она никому не причиняет зла, обо всех заботится. А мы, люди… как подумаешь… пожираем друг друга, точно дикие звери.

Навстречу мне бредет сгорбленная старуха. Та самая, которая умоляла разрешить ей похоронить головы своих сыновей.

— Что несешь? — доброжелательно спрашиваю я.

Она пугается и неохотно отворачивает угол платка: там две человеческие головы, изрядно объеденные собаками.

— Как же ты их распознала, несчастная? — спрашиваю, поспешно отводя взгляд от свертка.

Иссохшее лицо ее неподвижно, только по щекам беззвучно, как бы сами по себе, текут слезы.

Она отвечает почти шепотом:

— Какая мать не узнает своих родных детей?

И уходит дальше.

Сейчас начнется самое страшное. Положено выслушать последнее слово приговоренных. Взвод солдат уже ведет их по дороге, мимо прибрежных ив, туда — в тесную ложбину с крутыми, в оползнях, склонами.

Осень. Трава уже пожелтела.

Перед глубоким и длинным рвом стоят шестеро связанных одной веревкой мужчин, одетых в полугородскую-полудеревенскую одежду, в поношенных кепчонках, обросшие щетиной, — настоящая живая стена, изгородь, сплетенная из человеческих душ, чей безмолвный отчаянный стон словно раскалывает мир пополам.

Испитые, бескровные лица. Есть ли в этих глазах хоть капля надежды? Нет, — лишь глухая бессильная ненависть или безразличие обреченных.

Они стоят надо рвом, над своей могилой, и я дрожащим голосом обращаюсь к ним:

— Тот, кто укажет точное местопребывание бандитов, будет помилован.

Я произношу эту заведомую ложь, уставившись в землю, не смея поднять глаза. Учитель глухо и сдавленно отвечает за всех:

— Зачем вы еще потешаетесь над нами, сударь?

Я гляжу на него. Одно веко у него судорожно дергается, губы потрескались. В глазах мерцает робкий вопрос, они как бы говорят: а помнишь тот чудесный летний вечер, когда ты был моим гостем? Ужин под каштанами? Мою скромную, гостеприимную жену? А русоголового сынишку с озорными глазенками, который называл тебя «дядей»? Неужели не помнишь? А то утро, когда моя жена поливала тебе на руки, как принято делать для самого дорогого гостя?

— Ну, хватит, не будем терять времени, — решительно вмешивается командир взвода.

Один из унтеров завязывает осужденным глаза. Они судорожно помогают ему, так как сами хотят, чтобы все это поскорее окончилось. Я подхожу к учителю и громко говорю ему прямо в ухо:

— Скажи, что ты знаешь, где скрываются бандиты, и это спасет тебя!

Он растерянно смотрит на меня своими воспаленными глазами и показывает на уши:

— Не слышу! Повтори!

Я кричу еще громче.

— Господи! Ничего не слышу!

Я развожу в отчаянии руками. Ему тоже завязывают глаза. Теперь унтер поворачивает каждого из них лицом к яме.

Звучит команда:

— Вперед! Штыком коли!

Я закрываю лицо руками и отворачиваюсь. Не впервые присутствую я при подобном зрелище, но каждый раз кровь стынет в жилах и бьет озноб, как в лихорадке.

Общий сдавленный стон, глухой звук раздираемых штыком тканей, раздробленных хрящей, скрежет металла о кость, какая-то возня и — тишина. В чем дело? Что-то уж больно скоро.

Солдаты явно смущены.

Оказывается, недобитые жертвы сами попрыгали в яму, — быть может, в надежде, что палачи отступятся и не станут стрелять, или просто подчиняясь инстинкту самосохранения, обезумев. А ров глубокий. Там, на самом дне, копошится и стонет окровавленная, бесформенная человеческая масса. Кажется, взглянешь туда еще раз — и тоже лишишься рассудка или сам бросишься вниз. Я чувствую, как к горлу подступил комок, как душит меня бессильная злоба. Опускаюсь на вырытую землю и бессмысленно гляжу в поле.

На лицах солдат заметно недовольство, отвращение: им противно то, что они делают. Но Марс предусмотрителен: в случае непослушания он потребует их собственные жизни. Он хорошо знает, что своя шкура всего дороже.

В вечернем сумеречном свете, в этом глухом, заброшенном уголке земли горстка военнослужащих с окровавленными штыками и несчастные в глубоком рву кажутся кошмарным сновидением.

Винтовки, по которым стекают в желтую траву алые капли, дрожат в руках солдат. Вечер подобрался незаметно, скоро наступит ночь.

Короткое совещание. В других случаях дело проще: несколько патронов — и конец. Но…

Стрелять запрещено, и в этом вся загвоздка. Мы в побежденной, но не покорившейся стране и должны создавать хотя бы видимость спокойствия. Никакой пальбы.

Вот один из солдат полез в яму. Отчетливо слышны глухие удары: один, другой, третий, надсадное пыхтение, скрежет железа о камни. Через несколько минут он в ужасе вылезает наверх. Штык погнут, сам шатается, словно пьяный. Пот льет с него ручьями. Тяжкая работа в тесноте могилы совсем обессилила парня. Он дрожит как осиновый лист. А снизу по-прежнему доносятся стоны, приглушенные, сдавленные, далекие.

Теперь очередь следующего. Уже в том, как он исчезает под землей, есть что-то чудовищное, ужасное, как будто человек спускается в преисподнюю. Остальные солдаты застыли, точно окаменев: ни единого слова, ни единого ругательства, как бывает обычно. Офицер нервничает из-за непредвиденной, неприятной задержки. Его метод дал осечку, он взволнованно вышагивает взад-вперед, потом наклоняется над ямой и спрашивает:

— Все, что ли?

Вместо ответа из могилы появляется солдат, весь забрызганный кровью, которую он пытается стереть судорожными, конвульсивными движениями. Штык у него тоже погнулся: живая плоть снова оказалась крепче стали. Стенания под землею постепенно затухают, можно уловить лишь предсмертный хрип, но и он все слабей и слабей. Надо же, наконец, покончить с этой неприятной историей — ведь у карательной команды тоже есть нервы.

— Не будем терять времени, — произносит офицер на этот раз обыкновенным, не командирским голосом, — засыпайте.

Но уже после первой лопаты происходит что-то сверхъестественное. Из-под земли, из царства мертвецов, с самого дна могилы до нас доносится отчаянный, надрывный, леденящий душу голос учителя:

— Ради бога! Ведь я живой!

Я вскакиваю и невольно склоняюсь над ямой. Он стоит полусогнувшись, держась окровавленными руками за стенки могилы, и смотрит на меня расширенными глазами, в которых и невыразимая мука, и мольба, и страх перед смертью. Я вдруг опять вспоминаю, каким он был тогда, у себя дома, — добрый, спокойный. Жена его разливала ярко-красную вишневую настойку, а сынишка тянул ко мне ручонки и, улыбаясь, лепетал: «Дядя!» Выхватываю револьвер и целюсь в учителя — единственное благодеяние, какое я могу оказать ему.

Чья-то сильная рука толкает меня, и я роняю револьвер. Это — капитан.

Пьяный и злой, стоит он за моей спиной, ударяя, хлыстом себя по голенищу, и чужим, срывающимся голосом орет:

— Хватит вам мучить людей! Быстрей засыпайте ров!

Солдаты словно только того и ждали. Глухо звенят лопаты. Земля охотно принимает в свое лоно те комья, что были из нее вынуты. Снизу теперь долетает лишь еле слышный стон: «А-а!..»

Наконец все стихает. В мгновение ока яма засыпана, взвод строится, звучит команда, и ночь уже вбирает в свою ненасытную утробу и палачей, и их жертвы.

Пистолет и скрипка

Каждый вечер молодежь строем с песнями возвращалась со строительства дороги. Парни и девушки останавливались перед зданием городского комитета Отечественного фронта. На бронзовых от загара лицах сверкали белозубые улыбки, в глазах плясали задорные огоньки. Поработали на славу, теперь можно отдохнуть и повеселиться. Строители проходили по площади стройными рядами, как на параде, потом начинались спортивные игры, песни, декламация. Заканчивалось гулянье танцами. На хоро сбегались и местные парни, и девушки, а иногда, пересилив смущение, приходили даже помачки.