Вечная ночь - Полина Дашкова

Тело переложили на каталку, накрыли простыней.

— П-подождите. Можно, я с ним попрощаюсь?

Ика почти перестала заикаться. Откинула край простыни. Провела ладонью по бритой голове, разгладила пальцем лохматые брови.

— М-марк, Марик, Морковка, что же ты наделал, идиотина несчастная? Ненавижу тебя, ты, г-грязная скотина, даже не представляешь, как я тебя любила. Ты убийца, ты хуже убийцы. Из-за тебя п-погибла Женя, ты продал её маньяку, т-ты её заставил, гад… Почему я тебя любила? Почему именно тебя? За что? Господи, за что?

— Правда, за что ей все это? — шепнул Соловьёв на ухо Оле. — Такая маленькая и такая несчастная.

— Она справится, — прошептала в ответ Оля, — у неё всё будет хорошо.

Они стояли рядом, соприкасаясь плечами. Им хотелось обняться, но они не могли. Кругом было полно народу. Оперативники, криминалисты, эксперты.

Главный врач Герман Яковлевич, красный, трясущийся, пил сердечные капли у Оли в кабинете, звонил в министерство, докладывал о ЧП, наорал на Зинулю дурным голосом, что она во всём виновата, пропустила в отделение убийцу и не проследила, где он бросил пистолет.

Зинуля стояла рядом с Олей и Соловьёвым и ворчала:

— Ага, умный! Я должна была бандита этого обыскать, рентгеном просветить и сказать: товарищ киллер, вы, будьте любезны, свою пушку в коридоре не бросайте, тут больные ходят! Ставили бы уж тогда металлоискатели, охрану бы наняли нормальную, чтобы проверять документы, сумки смотреть, раз такие дела. Ольга Юрьевна, ну скажите, я разве виновата?

— Нет, конечно. Наоборот, ты мне очень помогла, когда Марик держал пистолет.

— Спасибо на добром слове, вы только ему об этом скажите, Герману, будь он неладен! Ой, — Зинуля кивнула на Ику, — а эта, маленькая, что ли, дочка его, Карусельщика?

— Нет. Подруга, — сказал Соловьёв.

— Да вы что! Она ж дитё! Ой, господи прости! Да смотрите, она сейчас упадёт, вон, трясётся вся!

Оля подошла к Ике, взяла её за плечи.

— Хватит с тебя. Ты уже попрощалась. Пойдём, выпьем чайку и поговорим.

— Ч-чайку? — Ика вскинула удивлённые заплаканные глаза. — Д-да, ж-жутко холодно.

Они втроём ушли в ординаторскую. Там никого не было. Оля усадила Ику на диван, включила чайник.

— Видишь, Молох повторил свою комбинацию, подбросил улики, — сказал Дима, — причём заметь, опять учителю. Так что ты была права. Женя — уже девятая жертва. Сначала пять слепых сирот в давыдовском интернате, потом те трое детей, теперь Женя.

— Ты забыл ещё двоих. Первую девочку, которую он убил лет в пятнадцать-шестнадцать, и Анатолия Пьяных.

— Да, конечно. Прости.

— За что, Димка?

— За то, что я тебе не верил.

— Ладно, это ерунда. Я сама себе не очень верила. А главное, от моей правоты все равно никакого толку. Мы опять в тупике.

— Почему в тупике? Учитель может его опознать, охранник казино. И если съездить в Давыдово, как ты давно хотела, там кто-нибудь что-нибудь может вспомнить.

— У тебя есть, кого предъявить им для опознания? — спросила Оля.

— Нет.

Они говорили очень тихо. Ика не слышала их, она сидела, съёжившись, вжав голову в плечи. Чайник закипел и выключился с громким щелчком. Ика вздрогнула, как будто проснулась, и спросила:

— М-марк с-сразу умер?

— Мгновенно. Пуля попала прямо в сердце. Вряд ли он успел даже понять что-то. — Оля поставила на стол чашки, нашла коробку с печеньем.

— Д-дядя М-мотя п-послал к-киллера! — сказала Ика.

— Откуда ты знаешь? — спросил Соловьёв.

— Он п-при мне г-говорил п-по т-телефону. Я с-слышала н-не все. Т-точно п-помню, он с-сказал: д-действуй, как д-договорились.

— Дядя Мотя? — Оля нахмурилась. — Кто это?

— Грошев Матвей Александрович. Я тебе потом объясню, — сказал Соловьёв.

— Матвей Грошев? — Оля чуть не выронила сахарницу. — Господи, он-то здесь при чём?

— Ты давно его знаешь? — удивился Соловьёв.

— Да сто лет! Мотька Грош психолог, одно время был модным экстрасенсом. Он жуткий авантюрист, но обаятельный и образованный. Ходил на лекции по гипнозу к Кириллу Петровичу. Когда сложилась наша команда, ещё в самом начале, он устроил нам поездку в Штаты, в Институт биховиористики при ФБР. Потом он вроде бы стал крутиться в Думе, теперь помощник главы какой-то фракции. Кстати, когда команду разогнали, он звал меня на работу в частную закрытую клинику, заниматься психотерапией. Деньги бешеные, но я отказалась, не мой профиль, к тому же эта клиника вроде как при ФСБ.

Закипел чайник. Оля разложила по чашкам пакетики, налила кипяток. В дверь постучали, заглянул Антон.

— Извините, Дмитрий Владимирович, там уже все закончили.

— Хорошо. Пусть едут в контору. Ты чаю хочешь?

— Ага. Спасибо, я сейчас.

— Значит, Мотя Грош, — пробормотал Соловьёв, когда дверь за Антоном закрылась, — я тоже с ним встречался однажды на банкете. Ты права, он обаятельный и образованный. А ты знаешь, что он был администратором так называемого гостевого комплекса ЦК КПСС в Давыдове? Он работал там с восемьдесят второго до восемьдесят шестого.

— Гостевой комплекс? Подожди, это такая вилла шикарная за бетонным забором, на другом берегу озера?

Вернулся Антон. Оля налила ему чаю.

— Дмитрий Владимирович, знаете, я хотел сказать, они вряд ли её оставят в покое, — он кивнул в сторону Ики, — и вообще, ей даже ночевать негде.

— Ну и что ты предлагаешь?

Антон кашлянул и отвернулся, стал внимательно разглядывать какое-то пятно на стене.

— Н-не знаю. В принципе, можно ко мне на время.

— Благородно, — кивнул Соловьёв, — а родители твои как к этому отнесутся?

— В-все в порядке. Я маму уже предупредил. У нас т-три комнаты, я могу в гостиной спать.

— Ика, ты чего молчишь? — спросила Оля. — Как тебе такое предложение?

— Я с-согласна. Т-только если он д-дразниться не будет. Я н-не виновата, что з-заикаюсь, это н-не смешно!

— Ты не поняла. Он просто очень волнуется.

— З-за меня?

— Ну, а за кого же ещё?

Глава тридцать третья

После такого долгого, трудного дня любой гоминид валился бы с ног от усталости. Страннику хватило часа, чтобы восстановить силы. Он лежал на полу, раскинув руки, полностью расслабившись. Он глубоко дышал, считал вдохи и выдохи, заставлял своё сердце биться ровно.

Это тоже был ритуал. Отдых перед решающим броском. Погружение в мягкие волны света, в нирвану. Nirdvandva — отсутствие двойственности, единство с самим собой. Никаких противоречий между телом и душой. Никаких мыслей, никаких чувств. Покой покойника.

Ровно сорок минут он провёл в таком состоянии. Затем встал, свежий и решительный. Ещё двадцать минут он потратил на то, чтобы принять прохладный душ, побриться, надеть все чистое, проверить содержимое портфеля. Очки ночного видения, бутылка масла, тонкие резиновые перчатки, ножницы.

Он надеялся, что не встретит никого из соседей. Это было совсем ни к чему. Простое «добрый вечер» прозвучало бы сейчас, как если бы посреди гениальной симфонии кто-то в тёмном зале закашлялся или громко испортил воздух.

Но мир гоминидов устроен так, что именно это всегда и происходит.

Во дворе Странник столкнулся со старухой с нижнего этажа, она выгуливала свою таксу. Собака была злобная, когда случалось оказаться с ней в лифте, она скалилась, рычала, короткая шерсть на загривке вставала дыбом. Если бы хозяйка не держала её на руках, она бы обязательно вцепилась Страннику в ногу. Он давно заметил, что у собак чутьё на чужака развито значительно острей, чем у их хозяев, гоминидов.

Много лет назад, после того, как он убил самку на чердаке, на него зарычала огромная бездомная дворняга Юра, названная так в честь космонавта Гагарина. Самка регулярно подкармливала Юру. Странник до сих пор помнил собачий взгляд, хмурый и пронзительный, глухой рык, ощеренную морду, жёлтые клыки, вздыбленную шерсть на загривке.

Тогда он, шестнадцатилетний мальчик, не побежал. Спокойно прошёл мимо, изо всех сил заставляя себя не бояться. Он читал, что от страха у человека меняется состав крови и, соответственно, запах. Собака или волк чувствуют это и бросаются на жертву.

Собака не бросилась на него, просто смотрела налитыми кровью глазами и не двигалась с места. Мальчик вдруг понял: псу всё известно. Пёс ненавидит и боится его.

В гастрономе он купил ливерной колбасы. Дома, в общей кладовке, нашёл банку с крысиной отравой. Он был уверен, из его рук дворняга ничего не возьмёт. Утром, перед уходом в школу, попросил одну из соседок, когда пойдёт на рынок, покормить Юру. Соседка умилилась его доброте, отнесла собаке колбасу. Потом он видел, как дворник убирал труп. Пёс был старый, шарил по помойкам, и никто не удивился, когда он сдох.

Собака — символ грязи и блуда. Если собака забегает в христианский храм, её убивают, а храм освящают заново. Собака стоит на страже разврата и чует угрозу. Странник много раз убеждался в этом. Никогда ни один пёс не подошёл к нему близко, не приласкался. Дворняги и домашние, большие и маленькие, старые и молодые, кобели и суки дрожали, случайно оказавшись с ним рядом, скалились. Шерсть вставала дыбом. Некоторые, самые отчаянные, пытались укусить.