Ведьмин век - Марина Дяченко

— Что ты говоришь! — закричал он вслух, забыв, что разговаривает сам с собой. — Что ты говоришь, я никогда…

Он никогда не узнает — свою Дюнку он убил той страшной ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.

Или узнает. Через семь… виноват, шесть минут. И ракетам ведь надо время, чтобы взлететь.

— Ты умерла раньше, — сказал он Дюнке, и губы его еле двигались. — Ты умерла в тот день, когда мы с тобой купались… в камышах…

А Ивга тоже умерла раньше, подхватила Дюнка охотно. Когда с ней совершили инициацию.

— Я видел ее после инициации, — сказал Клавдий, глядя прямо перед собой. — Она была прежней. Она была ведьмой, но ведь и Ивгой она оставалась тоже…

Когда вы говорили с ней в подвале, ее инициация еще не завершилась, уточнила Дюнка невозмутимо. Ты помнишь, что случилось потом.

— Но ведь она меня не убила?!

Ну и что, удивилась Дюнка.

— А то, что как Матерь-ведьма она обязана была меня убить!..

Я не знала, смутилась Дюнка, и Клавдий почти увидел, как хлопают слипшиеся сосульками ресницы. Я не знала… ты думаешь, она пожалела тебя? А не просто отмела в сторону, как неинтересный, неопасный мусор?..

— Моей жизни осталось четыре минуты, — сказал он глухо. — А ты говоришь… это.

Ее жизни ведь тоже осталось — четыре минуты, горько сказала Дюнка. Разве ты не простишь ее — перед смертью?..

Клавдий вытащил из кармана коробочку, методично требующую подтверждения приказа. Поморщился, как от боли; оказывается, он в тайне от себя надеялся, что и пульт, и ракетные шахты перестали его слышать. Что красная кнопка мертва; он испытал бы облегчение, вышвыривая бесполезный груз в окно. Тогда, по крайней мере, уже не пришлось бы ничего решать…

Можно переменить время, деловито предложила Дюнка. Дать ей, и себе заодно, еще полчаса… Если до времени икс ты не подтвердишь приказа, команда автоматически отменится и можно будет набрать все сначала…

— Зачем?

Затем, что вы успеете встретиться…

— Зачем?!

А зачем ты сюда ехал, удивилась Дюнка. Если тебе охота свести счеты с жизнью — мир вокруг представляет столько неиспользованных возможностей, не связанных ни с ведьмами, ни с ядерными ракетами…

Клавдий молчал. Ветер давил ему на лицо, заставляя глаза слезиться.

Тогда не тяни, тихо сказала Дюнка. Это так мучительно — ожидание смерти… Давай, ты же уже в отрочестве был мужественным, давай, давай!

Трясущейся рукой он нащупал в ящичке сигарету. С третьей попытки закурил; ветер уносил табачный дым, а луна, уже не желтая, а горящая, электрически-белая, заливала светом дорогу, равнину, огромную воронку впереди, несущихся по кругу лошадей, развалины огромного супермаркета, обгоревшую груду машин…

Какой она была — жалкая, мокрая, на ступеньках лестницы, просидевшая ночь под его запертой дверью.

Какой она была — смеющаяся, по пояс в воде, от хохота забывшая, что нагая грудь ее оказалась над поверхностью, что по ней спокойно скатываются прозрачные капли.

Какой она была — на каменном полу подземелья, в колодках, с рыжими прядями на лице, с бороздками слез, с каплями, срывающимися с подбородка.

«Я думала, что никогда вас не увижу».

Он так и не удосужился сказать ей, чтобы говорила ему «ты».

Ты хотел жить — но никогда не боялся смерти, тихо сказала Дюнка.

— Я не боюсь, — отозвался он глухо. — Я еще не успел… подумать.

Ты все равно умрешь. Они тебя почуяли, сказала Дюнка, и в голосе ее скользнул страх.

— Я не боюсь. Мне надо подумать.

Ты боишься убить ее! Но меня ведь ты…

— Замолчи!..

Его действительно почуяли. Он ощущал, как из воронки, оттуда, где столбом стоит чудовищный смерч, к нему тянутся одновременно сотни рук.

А что чувствовал Атрик Оль?

Время! Время, закричала Дюнка. Убей их, иначе они убьют этот мир, ты в ответственности, ты страж, ты Старж, за твоей спиной сейчас человечество, ударь!

— Бедное человечество, Дюн. Оно выбрало недостойного стража.

Я знаю, о чем ты думаешь, возмутилась Дюнка. Но ты же убил меня… у тебя есть опыт, убей и ее тоже…

— Я больше не хочу… Ты думаешь, убивать любимое существо — это ремесло? Или спорт? И с каждым новым упражнением приходит умение? Я не хочу, с меня хватит, я хочу, чтобы она жила…

Ты не вернешь ее, вскрикнула Дюнка в тоске.

— А вот это… посмотрим.

Он в последний раз заглянул в узкое окошко, мигающее красным, требующее подтверждения приказа. Потом сильно размахнулся и швырнул коробочку в лишенное стекла ветровое окно — в лицо ведьмам, кругами поднимающимся по пологому склону.

Ее новое тело с каждым мгновением обретало силу и стройность. Кажется, верхние руки смерча захватили пригоршню звезд — во всяком случае, в тугом конусе вихря носились теперь белые и желтые искры, будто огни на праздничной карусели, путались в гривах коней — карусельных лошадок — и соперничали в блеске с глазами ее детей.

Потом ритм сбился. Чуть-чуть. Нa мгновение — когда вихрь с хохотом подхватил зеленую машину, замершую на краю воронки. И понес по кругу, по спирали, забавляясь, решая, где именно зажечь дымный бензиновый костер…

И решил.

Взрыв расцвел, круглый, как цветок кувшинки, но сразу же взметнувшийся лохмотьями огня, потерявший упругость; некоторое время она любовалась танцем пламени, идеально вплетающимся в общий ритм. И может быть потому не срезу услышала испуганного крика дочерей.

На земле рядом с горящем машиной лежал человек, наделенный властью. Его власть подобна была белой вспышке, его власть резко пахла паленым, беспокоила и раздражала. Она видела, как дети ее, попавшие в круг его власти, тщетно пытаются ему противостоять.

Она прикрыла глаза; чувство было такое, будто стиснутую руку мучат тупой иглой. Сильнее, сильнее…

Она усмехнулась. Белый круг власти, источаемой назойливым пришельцем, вспыхнул ярче — и почти сразу померк. Она попросту выдернула иглу. Стряхнула с себя. Легко; ее дети, ее пальцы, ее послушные мышцы еле заметно напряглись — их сила виделась темно-красными вспышками, их сила окончательно разорвала белый круг, и белую броню, которой человек пытался себя защитить, и его самого едва не разорвала, готовая расчленять и рассеивать, делать кирпичиком хаоса, пылинкой в спиральном вращении…

Но человек не был еще беспомощен. Он ударил по ее пальцам болезненным белым ударом — и выскользнул. И ударил снова.

Она рассердилась. Пальцы ее сжались, дробя его волю, будто кость в жерновах. Его боль была зеленым, светящимся облаком; она разжала руку и стряхнула безжизненное тело, предоставляя своим детям, своим пальцам некоторую свободу действий, свободу окончательной расправы…