Мир русской души, или История русской народной культуры - Анатолий Петрович Рогов

и меньше, и прежде всего верхи самой партии, переродившиеся в элементарных ханжей-начетчиков и утонувших в благополучии бонз. А от этого плодились не только простейшие ошибки и провалы во всех областях жизни, но и прямые преступления, от которых людям становилось невмоготу. И вскрывать все это, исправлять, спасать, реформировать было, конечно же, необходимо. Потому-то большинство народа всячески и приветствовало и поддерживало этих вдруг народившихся демократов-борцов-обличителей, говорунов и крикунов. Но потом те ринулись и в глубь истории нашей, стали и там все ворошить и переоценивать, обнаруживая, вернее — выкапывая и там в основном только поганое да препоганое. У большевиков в их исторических погромах хоть классово все четко разделялось, и что нужно возносилось и прославлялось до небес, и сам народ никогда не поносился, а всерьез осмысливался, и даже его явные минусы объяснялись теми или иными объективными социально-историческими причинами. А эти, в конечном счете, лютей, страшнее всего именно в народ и вцепились: стали объяснять, что все, мол, беды в России не от каких-то правителей-тиранов, бездарей и иноземщины и не от бесчисленных вражьих нашествий и разорений, а от него самого, из-за того, что он, народ русский, так ленив, неумен, неумел, нерачителен, недисциплинирован, такой большой выпивоха.

— Не повезло, не повезло нам с народом! — вроде бы полушутя, а на самом-то деле более чем серьезно тысячеустно ведь повторяли.

Словно великую Россию создали именно эти балаболы, а не охаиваемый ими русский народ.

Не правда ли, до чего опять знакомые речи, начатые еще приснопамятным Петром.

Недаром он стал главным отечественным кумиром новоявленных демократов. А лопающийся от жира временный премьер с явно садистскими наклонностями даже сделал фальконетовский памятник Петру эмблемой своей якобы партии.

И Чаадаева извлекли из нафталина и стали тыкать всем в нос как пророка-провидца, который вон еще когда разоблачил и заклеймил «эту» страну и «этот» народ и указал, что спасение только в следовании Западу, за Западом.

Настоящую ведь эпидемию устроили в стране по очернению, унижению и втаптыванию в грязь русского народа и всего, что имеет к нему отношение.

Ничем, никакой мерзостью, подлянкой и откровенной клеветой не брезговали. Всех поносителей и ненавистников России изо всех веков повытащили и трезвонили о них, всех отщепенцев, предателей, подонков и маньяков из-за границ волокли, чтобы только добавили новых помоев.

Никакой другой народ не испытывал в мире ничего подобного. Никто так не самоуничижался и не самобичевался, как мы. И продолжаем самобичеваться. Всех в это втянули, всех заразили подлым вирусом вселенские мудрецы, даже сам народ, обыкновеннейших трудяг, коих все заставляют, брызжа бешеной слюной, покаяться в каких-то невероятных жутких преступлениях в том, что они русские, в которых столько, столько худого! Русские оклеветаны, опорочены, опозорены, как еще не позорили ни один народ в мире. Его достоинство втоптано в сплошную вязкую грязь, а самосознание почти уничтожено, почти умерло, и он уже превратился в аморфную массу, с которой можно вытворять все что угодно.

Добились, добились-таки своего те, кто затевал и разворачивал эту страшную беспрецедентную кампанию.

Так кто же они, эти новые западники, эти новые господа, захватившие власть в России и устроившие такой невиданный кошмар?

Их две основных категории.

Первая — просто мерзавцы разных мастей и родословных, от высших партийных бонз — предателей-перерожденцев — до уголовной шушеры, которые всегда мечтали о настоящей, полновесной частной собственности, о больших богатствах и о том, чтобы стать подлинными, полновластными (а не по партийной указке!) хозяевами жизни, распоряжаться собой и ею как душе или даже их левой ноге вдруг захочется. И лучше западной модели жизнеустройства для них ничего не было. И потому, как только забрезжила возможность к ней пристроиться или встроиться, или ее позаимствовать, эта публика готова была не только Родину, партию, народ или что еще — мать родную готова была продать, любую кровь пролить, любую подлость совершить, только бы добиться желанного. И добилась.

Мораль, честь, совесть, справедливость, Отечество, народ, история, традиции — эти слова они все, конечно, знают и нередко произносят, но значения они для них не имеют никакого, и что еще они разрушат, уничтожат, растопчут, оклевещут и опоганят ради своей корысти и звериной алчности, одному лишь Господу известно. И наверняка сатане, ибо ясно же, кому они воистину служат-то, хотя, как известно, ходят в православные храмы и стоят там со свечками.

А вторая категория новых господ-западников, которые к прежним господам, разумеется, тоже не имеют никакого отношения, — это в основном московская, питерская и еще нескольких крупных городов интеллигенция, которая сама себя любила называть либеральной, а в просторечии еще и кухонной. Сложился у нас лет сорок назад такой обычай: сходиться в стремительно плодившихся тогда малогабаритных квартирах вечерами на крошечных кухнях — в комнатах-то спали родители или дети, — и, попивая кто винцо, а кто водочку, вести бесконечные, иногда ночи напролет разговоры обо всем на свете, но прежде всего, разумеется, о злободневном, о том, что тогда больше всего всех занимало. Неинтеллигенты, ясное дело, тоже вечеряли на кухнях, выпивали, говорили о своем и пели песни под вошедшие в невероятную моду гитары. Но именно среди интеллигенции тогда, в так называемую хрущевскую оттепель, уже вовсю расцветало политическое, духовное фрондерство, появились первые диссидентствующие, и многие младшие научные сотрудники всяческих институтов, аспиранты, молодые инженеры и врачи, растущий творческий народишко созревали интеллектуально, нравственно и художественно в основном на таких кухнях. Страшно увлекались рок-н-роллом, Гершвином, битлами, Хемингуэем, Кафкой, Селлинджером, итальянской и французской новыми волнами в кино, Антониони и Феллини, архитектурой Сааринена и Немейера, полотнами Рокуэлла Кента, Сальвадора Дали, Леже и абстракционистами, западными модами. Завидовали, конечно, и тамошнему общественно-политическому устройству, дающему каждому человеку такую фантастическую личную свободу делать и думать что заблагорассудится, завидовали принятым там общечеловеческим ценностям, и особенно, естественно, тамошней бытовой культуре, сервису и всяческому изобилию, с которыми нам, наверное, уже никогда не сравниться.

И как только появилась возможность ездить туда, для «кухонной» интеллигенции это стало чуть ли не главным вожделеннейшим занятием. В собственную мечту ведь ездили. И, конечно, захлебываясь рассказывали потом, где только доводилось, что видывали в Париже или Риме, что и как пили и ели, как потом потихоньку нырнули там даже в это самое… «Вы же понимаете!!!» Буквально заходились от восторга! Когда же какого-нибудь такого молодого архитектора или молодого областного комсомольского «вожака» спрашивали: «А в Тамбове-то ты был? Или во Пскове? В Великом Устюге?», — они все до единого выпучивали от удивления глаза, мотали головами и, наморщив лбы, спрашивали: «А зачем? Там что?..» В России, кроме