Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

рабочей демократией надо было понимать «свободу обсуждения и выборность, но ни в коем случае не свободу группировок». «Такие требования, как свобода печати и свобода фракций, в условиях диктатуры пролетариата совершенно не проводимы».

Рассматривалась версия, что призывы оппозиционеров к демократизации были связаны с намеренной попыткой диверсии с целью провести своих людей в ЦК. «Все оппозиционеры играют на одной и той же дудочке, которая выражена в статье Троцкого словами: „Нужно подчинить партии ее аппарат“», – заметил Фадеев. Это приведет «к замене ленинского ЦК троцкистским составом». Оппоненты Эренпрейса и Сальковского были крайне недоверчивы: «Бернштейн тоже никогда не говорил, что он против Маркса. То же самое сейчас с нашими оппозиционерами. Они открыто не выступают против ленинизма, но стоят на наклонной плоскости и естественно отступают шаг за шагом от основ большевизма»[675].

Ориентированные на будущее, дискутировавшие рассматривали настоящее как этап на столбовой дороге к коммунизму[676]. Рассуждая в эсхатологических понятиях, они хотели знать, было ли настоящее эпохой «государственного капитализма», «социализма» или «коммунизма», и этот вопрос являлся чуть ли не главным во внутрипартийном диалоге[677]. В 1921 году Александра Коллонтай уже видела предпосылки для «спешного, форсированного марша на коммунизм»[678]. В отчетах XII съезда комвузовцы нашли триумфальную нотку Александра Мартынова: «Мы уже перешли из царства необходимости в царство свободы. Наша Коммунистическая партия уже планомерно направляет ход экономической жизни России… за пять лет своего существования уже успела совершить чудеса»[679]. Но Зиновьев просил быть более осторожными. Он определял нынешний этап – «социализм» – более скромно, как «первую стадию к коммунизму»: «Полный коммунизм, действительное равенство, мы завоюем только после бдительной борьбы, сейчас же мы находимся только на рубеже полной победы»[680].

В некоторой степени двусмысленная оценка Октября напоминает диалектику между «уже» и «еще не» в христианской эсхатологии. Смысл «события Иисуса» в переломе времен, поясняет протестантский теолог Рудольф Бультман, в переходе человека от неверия к вере, во вступлении в «подлинное» существование. Конец времен, освобождение и избавление от старого злого мира – все это стало действительностью. «Старое прошло! Смотри, все ново!» (2 Кор. 5: 17). Верующие больше не принадлежат миру, однако они пока еще не изымаются из него. Бультман рассматривает два разных взгляда на настоящее через различие между пониманием настоящего Иисусом и Павлом: Иисус смотрит в будущее и указывает на будущее, на грядущее Царство Божие. Павел смотрит назад: смена эонов уже произошла! Божий суд уже совершился, и верующие уже теперь имеют возможность быть новыми тварями, принадлежать новому миру[681]. Перенося категории Бультмана на наш материал, можно сказать, что Октябрь был в каком-то смысле двусмысленным, незавершенным. Подлинной формой актуализации исторического факта революции являлось не историческое воспоминание и реконструкция, а провозвестие – радостная весть о неминуемом апофеозе пролетариата. В нем происходило как бы удвоение события: Ленин приходил снова и снова. Для комвузовцев время складывалось из того, чего уже нет (прошедшего, царского уклада жизни), того, чего еще нет (будущего, коммунизма), и того, что есть, но что достаточно кратковременно – НЭП. Все три модуса времени удерживались в сознании за счет марксистской сноровки коммуниста, понимания им хода Истории.

С точки зрения большинства ЦК, важнейшей ошибкой оппозиции была ее нетерпеливость, забегание вперед, неспособность понять «еще не» как аспект нынешнего времени. «Теперь мы далеки от взглядов, что одним ударом в определенный день и даже час мы сбросим буржуазный строй и установим строй пролетарский. Нет, революция – это процесс…»[682] Ленин критиковал поспешность оппозиционеров: «Вы не дали массам поговорить, усвоить, обдумать, вы не дали партии приобрести новый опыт, и уже торопитесь, перебарщиваете, создаете формулы, которые теоретически фальшивы»[683]. Комвузовцы познакомились со словами Зиновьева о том, что форма «гегемонии пролетариата» зависела от исторической эпохи: «В 1895 г. она сводилась к образованию „Союза борьбы за освобождение рабочего класса“. В 1903 г. она сводилась к тому, чтобы создать организацию профессиональных революционеров. В 1912 г. она сводилась к тому, чтобы во время контрреволюции сохранить большевистский центр. <…> В 1917 г. она сводилась к восстанию. В 1918–1919 гг. она сводилась к тому, чтобы организовать Красную Армию и уметь воевать. В 1920–1921 гг. гегемония пролетариата заключалась в том, чтобы помочь, прежде всего, улучшить положение крестьянина и войти в контакт с ним. <…> В 1923 г. гегемония требует, чтобы мы сорганизовали экспорт хлеба. А в 1930 г., гегемония, быть может, выразится в том, что мы, русские коммунары, бок о бок с иностранными рабочими будем драться на улицах европейских столиц»[684]. На XII партсъезде Ивар Смилга волновался, что некоторые товарищи запутались во времени: «Ошибка здесь заключается в том, что начальный период и конечный период даются в одинаковой перспективе. <…> Стремление вперед, более быстрое, чем это [нам] по силам… чревато огромными последствиями»[685]. Конкретизировать абстрактные вехи эсхатологического пути и перевести их на язык партстроительства было непросто, но Моисей Харитонов не впадал в уныние: «Сама партия… проверяет опытом принятые решения и заново формулирует ряд основных своих задач применительно ко всей переходной эпохе нэпа»[686]. Большевики всех мастей соглашались, что послеоктябрьские будни принадлежали к уже исполненному времени, даже если еще не совсем завершенному. Стороны отличались «оценкой текущего момента» – оптимисты считали, что бесклассовое общество было уже рядом, за углом. Петроградский губком отвечал, что оппозиция спешит: ввиду экономической разрухи разрыв между вождями и массами пока непреодолим.

«Чем вызывается ограничение демократии, – интересовался Левит Клементий Давидович на собрании 2‐го кружка 1 созыва комвуза. – Тем, что мы рассматриваем то или иное построение нашей партии не как самоцель, а, как марксисты, подходим к вопросу, принимая во внимание экономику и среду, в которой мы в данный момент находимся»[687]. «Необходимо посмотреть внутрь нами переживаемого периода, – соглашался Калядинский Виктор Леонидович из 7‐го кружка 2 созыва. – Мы переживаем чрезвычайно противоречивую эпоху НЭПа… одновременное существование самых различных хозяйственных форм; наличность рыночных отношений; необходимость для госучреждений применять капиталистические формы и методы практической работы и необходимость опираться в этой работе на еще чуждый пролетариату персональный состав работников. Эти противоречия [выливаются в]… противоречие между основной партийной линией и практикой наших организаций на местах: партийная линия предлагает обсуждать – практика не видит необходимости; партлиния предлагает выбирать – практика не находит возможным; партлиния считает, что ответственные работники разных специальностей все-таки должны быть как-то связаны между собой, – практика считает утерю связи неизбежностью»[688]. «Нужно отличать возможное от желательного», – подчеркивали сторонники петроградского руководства. Партаппарат – «это те провода, по которым по подобию электричества передается