Том 6. Пьесы, очерки, статьи - Константин Паустовский

Я вернулся на пароход. Ночью мы отошли в Батум. А на следующий день пришли телеграммы о том, что реки Колхиды вышли из берегов, вся страна – под водой, и нужно высылать в Поти все пароходы и парусники, чтобы спасать жителей.

Второй раз я попал в Колхиду через десять лет – в 1933 году.

Страну, как любят писать очеркисты, нельзя было узнать. Эти беспомощные слова ни разу не пришли в то время на память. Очевидно, потому, что не было никакого желания узнавать еще сохранившиеся кое-где черты прошлого. Наоборот, хотелось узнать облик необыкновенной, расцветающей Колхиды, ставший настолько ощутимым, что мысль невольно опережала действительность и все время тянулась к будущему.

В непроходимых некогда болотах чавкали и скрежетали экскаваторы. Линии каналов перерезали хмурые джунгли. По ночам в бывших трясинах сверкали тысячи огней, то гаснущих каждую минуту, то неподвижных и ярких. Гаснущие огни принадлежали светлякам, неподвижные – электричеству, тому хорошему свету, что горит, если надавить на сучок в стене. Сырая и затемненная болотными зарослями земля Колхиды впервые почувствовала прикосновение солнца и ответила на него буйным цветением.

Веселый и шумный народ перекликался на улицах Поти.

Тысячи мингрелов в прежних войлочных шляпах рыли каналы, загораживали реки валами, прокапывали новое русло Риона, в обход Поти, затопляли болота мутной рионской водой, – и у всех на глазах происходило создание новой плодоносной почвы из этой мутной воды.

Это явление было названо невыразительным словом «кольматаж», а между тем оно заслуживает книг, поэм, заслуживает иного названия, способного выразить преклонение перед человеческой мыслью, перед гениальностью революции, меняющей в Колхиде все – почву, растительность, климат, самое население этой некогда несчастной страны.

Кольматаж прост, как все гениальные вещи. Мутной водой Риона затапливают болота. Ил оседает. Отстоявшуюся чистую воду спускают в море.

На колхидских болотах нарастает земля более плодородная, чем знаменитые земли, созданные в Египте разливами Нила. До революции Рион каждый год бесполезно уносил в море десять миллиардов кубических метров драгоценного ила. Сейчас из этого ила создается новая тропическая страна.

На небольшом клочке советской земли происходят удивительные дела. Мы недостаточно их знаем. Нужно вдуматься в то, что переживает Колхида, – рождение новой почвы, освобождение от болот громадных земель от Кобулети до устья реки Кодор в Абхазии, создание богатой и всегда кажущейся нам, северянам, таинственной тропической растительности.

Несколько лет назад в книге о Колхиде я привел слова старого потийского извозчика. Он сказал мне: «Скоро, дорогой товарищ, пароходы будут входить по темным ночам в наш порт не на свет маяка, а на запах лимонов».

Критики сочли эти слова преувеличением, но как раз эти подлинные слова лучше всего передают реальное будущее этого края.

Миф об Одиссее, искавшем в Колхиде золотое руно, тысячелетиями оставался только мифом. Воплотить его в жизнь было дано большевикам. Они нашли – вернее, создали это золотое руно – исполинский тропический сад, действительно золотой от плодов.

Трудно перечислить все разнообразие тропической растительности, уже разрастающейся в Колхиде. На осушенной земле можно вырастить самые разнообразные тропические и субтропические растения.

До сих пор еще никем не раскрыт до конца список необычайнейших свойств хотя бы одного эвкалипта, – этого, как зовут его англичане, «алмаза лесов», с неслыханной быстротой высушивающего болота. В Колхиде за два года эвкалипты вырастают в вышину на шесть метров. Древесина эвкалипта считается почти неразрушимой.

Кудрявый чай, лимоны, мандарины, грейпфрут, бамбук, бататы, кинканы, рами, криптомерии, персики, пальмы, тюльпановое дерево, драцена, великое множество лекарственных трав и цветов – все это уже цветет и зреет в Колхиде, и недалеко то время, когда Колхида будет давать стране двенадцать миллиардов плодов одних только цитрусов – апельсинов, лимонов и мандаринов.

В Колхиде растет новое, здоровое поколение. Наводнения окончились. Колхида превращается не только в тропический сад, но и в лучшее место отдыха.

Воздух Колхиды, очищенный от болотных испарений, уже и сейчас пропитан холодноватым и тонким запахом цитрусов. Этот запах, смешиваясь с солеными морскими ветрами, создает тот особый неповторимый воздух, что целебно действует на людей, на их психику и вызывает ощущение полноты жизни, – ощущение, свойственное людям нашей социалистической действительности.

В Колхиде человек и природа облагорожены и подчинены одной величайшей идее – созданию счастливого и разумного существования на земле для нового человека социалистического общества.

1937

Желтый свет

Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок.

Странный свет – неяркий и неподвижный – был непохож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как будто покрылись слоем воска.

Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на дощатой крыше.

Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых незаметных вещей – от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной улыбки.

Осень пришла врасплох и завладела землей – садами и реками, лесами и воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним.

В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла. Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев клена.

Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под свист, клекот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.

Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.

Тогда же старик Прохор, рыболов и корзинщик (в Солотче почти все старики делаются с возрастом корзинщиками), рассказал мне сказку об осени. До тех пор я эту сказку никогда не слышал, – должно быть, Прохор ее выдумал сам.

– Ты гляди кругом, – говорил мне Прохор, ковыряя шилом лапоть, – ты присматривайся, милый человек, чем каждая птица или, скажем, иная какая живность дышит. Гляди, объясняй. А то скажут: зря учился. К примеру, лист осенью слетает, а людям невдомек, что человек в этом деле – главный ответчик. Человек, скажем, выдумал порох. Враг его разорви вместе с тем порохом! Сам я тоже порохом баловался. В давние времена сковали деревенские кузнецы первое ружьишко, набили порохом, и попало то ружьишко дураку. Шел дурак лесом и увидел, как иволги летят под небесами, летят желтые веселые птицы и пересвистываются, зазывают гостей. Дурак ударил по ним из обоих стволов – и полетел золотой пух на землю, упал на леса, и леса посохли, пожухли и в одночасье опали. А иные листья, куда попала птичья кровь, покраснели и тоже осыпались. Небось видел в лесу – есть лист желтый и есть лист красный. До того времени вся птица зимовала у нас. Даже журавль и тот никуда не подавался. А леса и лето и зиму стояли в листьях, цветах и грибах. И снега на было. Не было зимы, говорю. Не было! Да на кой она ляд сдалась нам, зима, скажи на милость?! Какой с нее интерес? Убил дурак первую птицу – и загрустила земля. Начались с той поры листопады, и мокрая осень, и листобойные ветры, и зимы. И птица испугалась, от нас отлетает, обиделась на человека. Так-то, милый, выходит, что мы себе навредили, и надобно нам ничего не портить, а крепко беречь.

– Что беречь?

– Ну, скажем, птицу разную. Или лес. Или воду, чтобы прозрачность в ней была. Все, брат, береги, а то будешь землей швыряться и дошвыряешься до погибели.

Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах.

Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба.