Серебряный Вихор - Джон Майерс

Гадать было бесполезно, но вдруг в голове у меня мелькнула одна мысль. Внушительность представшего мне ареопага подсказала моему инстинкту то, что я не сумел уловить в единственном представителе их шатии-братии — моем вожатом. Если все они долдонят одно и то же, какого черта я обязан идти у них на поводу? Открытие вдохнуло в меня отвагу, и я предпринял ответный выпад.

— Не верю! — крикнул я во все горло. — Не верю ни единому вашему слову!

Грянувший глумливый хохот больно меня уязвил, но я стойко выдержал и это испытание. Зубоскальству внезапно был положен конец. Физиономии всех четверых ошарашенно вытянулись — откуда-то издалека донеслось пение:

Мед с отравой пополамМне знакомы вроде:Пьется вольно и легкоПри любой погоде.Свет ли, мрак ли — чередойСменятся в природе:Нет сомнения — ТаммузБудет на свободе!

Не всякий голос мог пробиться сквозь эти несокрушимые стены. Пожалуй, только один… Я напряг слух, желая убедиться, что не ошибся.

Вспоминаю яркий день —Кажется, в апреле:Гильгамеш, Таммуэ и яЧокались и пели.Шмыг Инанна мимо нас —Грудь прикрыта еле…Припустил за ней Таммуз —Ох, недоглядели!

Третьим нам Энкиду стал:Он, дикарь бездомный,Наделен с рожденья былЖаждой неуемной.Вместо чаши осушалОн сосуд огромный:Этот чан не мог никакСдвинуть кран подъемный.

Голиас — конечно же, это он! Голос проникал через стену за спиной императора и с каждой минутой становился все громче. Приближение Голиаса уже начало оказывать свое действие. Беззаботная песенка отвалила камень с моей могилы. С плеч свалилась тяжесть, и я снова вздохнул полной грудью. Мои караульщики, оправившись от потрясения, почернели от злобы. Чем большее я испытывал облегчение, тем мрачнее они становились.

Стена казалась сплошной, однако Голиас явно двигался нам навстречу.

И под кедром вековымУложили спьянуСамого Хумбабу мы;А когда бог АнуНапустил на нас быка —Хвастаться не стану…Тут разборкам и конец:Мы — скорее к чану!

Должен был Таммуз тогдаВлиться в нашу сплотку,Но Инанна на куски,Взяв топор и плетку,Изрубила жениха —Черт бы взял красотку!Безголовый уж никакНе промочит глотку.

Тут скрытая в панели дверь от удара ноги распахнулась настежь — и в проеме показался Голиас. Не обращая внимания на свирепый вид хозяев, он хладнокровно закончил песню.

На поминках грог и эльМы напропалуюПили осенью, зимой,А в апреле — чую:Всюду разбросал ТаммузЗелень молодую… —Увлажните мне скорейВнутренность сухую!

Голиас не изменил свойственной ему учтивости и при последних строках песни отвесил императору поклон. Тот, однако, нимало не смягчившись, проскрежетал:

— У нас не поют!

— Еще запоют, — пообещал Голиас. — Сейчас как раз самое время, ваше величество.

— Что ты хочешь этим сказать? — вмешался Фаустофель.

Голиас, словно не слыша, с улыбкой повернулся ко мне:

— У тебя неприятности, Шендон?

— Привет, Голиас. — Воспоминание о том, как грубо я обошелся с ним при расставании, точило меня изнутри. — Да вот, как видишь, вцепились в меня и не желают выпустить.

— Что ж, ты сам до этого допустил. Голиас приблизился ко мне, и я почувствовал, что он, несмотря на показную беспечность, крайне озабочен.

— Орфей! — окликнул его император. — Прежде чем двинуться с места, объяви о цели своего визита.

Голиас помедлил, облизнул языком пересохшие губы, но заговорил твердым и уверенным голосом:

— Великий Князь и Император, я пришел вызволить отсюда вот этого человека, моего друга.

Только теперь меня осенило, что явился он исключительно ради меня. Кокон отчаяния, внутри которого я томился, перестал существовать, испепеленный этим молниеносным открытием.

Ошеломленный, я даже забыл сказать Голиасу о переполнявшей меня благодарности и метнул тревожный взгляд на Фаустофеля.

Почуяв опасность, грозившую его власти, Фаустофель огрызнулся:

— Многого захотел! Его ты не получишь. Скажи спасибо, если сам сумеешь унести ноги.

Из моей груди вырвался стон: слова его были слишком похожи на правду. Без могучих союзников — а Голиас явился один — мы ничего не могли поделать.

— Он дал добровольное согласие, — вставил Фаустофель. — Подписался кровью.

— Это так, Шендон? — с тревогой спросил Голиас. Видимо, вопрос был существенный. Я тщательно перебрал факты в памяти.

— Что-то там писалось моей кровью, верно. Однако я поставил условие — с дороги, ведущей к Иппокрене, не сворачивать! Фаустофель обманом затащил меня сюда.

— Ты ошибаешься, — заметил Голиас. — Фаустофель не лгал. Вы шли напрямик. На пути к Иппокрене империю его величества не миновать. Это одна из главных промежуточных станций.

— Для Шендона она конечная! — провозгласил Фаустофель. Он бросил в мою сторону взгляд, который заставил меня окоченеть. — Да, он всячески упирался, юлил и пищал, как мышь у кота в лапах, но я упорно тащил его все ниже и ниже — и теперь он убедился наконец, что на свете не существует ничего, кроме глупости, подлости и безразличия.

Слова Фаустофеля пригибали меня к земле: я уже не видел смысла в продолжении спора. Как не видел смысла в продолжении пути, даже если бы нашелся выход.

— Пожалуй, лучше будет, если ты, Голиас, выберешься отсюда один, — упавшим голосом проговорил я.

— Еще не время. — Он вдруг громко спросил: — Найдется ли здесь болван, который скажет, что, поскольку существует добро, то не существует зла?

— Не найдется, — послышались торжествующие голоса.

— А возьмется ли кто-нибудь из присутствующих утверждать, — подхватил Голиас, — что существует только одно зло, само по себе? Как же его тогда определить?

Вопрос повис в воздухе. Оппоненты тяжело засопели. Потом через силу, вразнобой, выдавили из себя:

— Существует и добро.

Наступило молчание. Потом я услышал, как император прошептал:

— Я еще не забыл о нем…

Это признание потрясло меня даже меньше, чем утвердительный кивок Фаустофеля в ответ на вопрос Голиаса. Я враз почувствовал себя на свободе.

Мне тотчас вспомнилось, что Голиас явился мне на выручку. Колебаний больше быть не могло. Встретив его вопросительный взгляд, я категорическим тоном заявил:

— Голиас, я хочу выбраться отсюда во что бы то ни стало! Можешь рассчитывать на меня. Есть ли хоть какая-то возможность?

— Ни малейшей! — загремел Фаустофель, подскочив к Голиасу. — Ты что, воображаешь, будто его намерения для нас что-то значат? А он, поди, думает, мы сами, по собственной воле, оказались здесь? — Он мрачно усмехнулся, переглянувшись с собратьями. — Но теперь это наши владения. Мы обречены находиться внутри этих стен, если не переродимся. Это единственное наше предназначение, но оно уготовано и для Шендона — нет, вам обоим! Орфей, дверь, через которую ты вошел, захлопнулась для тебя навсегда.