Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— Мне нравится здесь летом, — согласился Жуковский. — Меня императрица зовет к себе в чтецы, вот думаю, согласиться ли?

— Мы все рвемся отсюда, а вы хотите себя заключить… Нам кажется, что нет места унылей.

— Коли вы так рветесь в свет, то должны знать одно, мой милый друг: в большом свете поэт, заморская обезьяна и ventrilogue и тому подобные редкости стоят на одной доске, для каждой из них одинаковое, равно продолжительное и равно непостоянное внимание. Это вам надо знать, вступая в этот свет, чтобы не обольщаться своим значением, знать, что ваш ум, сердце, поэзия в большом свете никому не нужны, что чревовещатель с его искусством вызовет больший интерес, да и сами почести в свете — сущая низость.

— Однако все добиваются этих почестей.

— На самом деле, что нужно поэту? Всего лишь хорошая комната, в ней хорошие крепкие шкафы для книг, недосягаемые для мышей, этих сущих отродий, отточенные перья да стопка бумаги… — Он помолчал и посмотрел на Пушкина. — И не вздумайте быть полезным для общества — это химера, которая может казаться чем-то существенным только в глубокой провинции, здесь, при дворе, ее иметь невозможно; может быть, придет такое время, когда она обратится в существенность, теперь же стоит только поглядеть на тех людей, которые посвятили себя общеполезной деятельности, чтобы сказать себе, как эта цель безумна! Будешь биться, как рыба об лед… убьешь в себе прежде смерти то, что составляет твою жизнь, и останешься до гроба скелетом.

— А если нет возможности жить независимо, частной жизнью?

— Это вопрос, который я сейчас, с помощью моих друзей, и решаю. Тургенев с Уваровым хотят добиться для меня пенсиона, как для поэта. Издадут мои сочинения, а также положили основать журнал, который и будет приносить постоянный доход.

— Я обязательно подпишусь на ваши сочинения, вся Россия подпишется. Что, Россия не в состоянии поддержать своего первого поэта? — с жаром сказал Пушкин.

— Я вам подарю свою книгу, как только она выйдет в свет, сберегите свои средства, — сказал Жуковский. — Вам, наверное, надо уже идти, я надеюсь, пока я в Петербурге, еще не раз навестить вас.

— Жаль, — сказал Пушкин, — что нас не выпускают никуда из Царского, а то бы я непременно нанес вам ответный визит.

— Подождем до лучших времен, — сказал Жуковский и улыбнулся своей милой улыбкой. — Я думаю, мы будем друзьями.

— Я только могу об этом мечтать, Василий Андреевич! — сказал Пушкин и поклонился. — Пока вы для меня — учитель!

Жуковский радушно протянул ему руку:

— До встречи.

Пушкин стоял и смотрел, как он пошел быстрым шагом, помахивая тростью. Уже второй поэт посетил его здесь, первым был Батюшков. Что-то было в них такое, что объединяло этих двух разных людей. Какая-то тоска. Уныние. Что-то снедало их изнутри. Разве поэт обязательно должен быть снедаем тоской? Смотря вслед этой высокой фигуре, он подумал, что отчего-то коротышка Батюшков был ему ближе.

При встрече в Царском Селе они разговорились легко, непринужденно, вспомнив, как встречались в доме у графа Бутурлина. Нашаливший, маленький Саша был наказан и сидел в гостиной за стенкой из стульев, остальные дети играли поодаль. Так, через стенку, они и беседовали в первый раз.

— А потом пришел отец хозяйки и освободил тебя, — улыбнулся Батюшков.

— Мой крестный, — подчеркнул Пушкин. — Артемий Иванович был моим восприемником при крещении.

Батюшков посетовал, что библиотека графа сгорела в московском пожаре, потом заговорил о послании Пушкина к нему, только что напечатанном.

— Знаешь ли, Александр, что оно мне напомнило?

— Что?

— Стихи Батюшкова.

Пушкин довольно рассмеялся.

— Стараемся! Быть похожим на Батюшкова уже неплохо!

— А что сейчас пишешь?

— «Бову», шутливую поэму в вольтеровском духе.

— И принес он голову Дадона на блюде Милитрисе, закрытую ширинкою, и говорит: «Излечил я твоего короля от сердечной раны», — печально покачал головой Батюшков. — Посмотрела она и охнула: «Я велю тебя казнить, злой лекарь!»

— И рече Бова: «Стой, не торопися, государыня, матушка моя! Я не лекарь, а твой сын Бова-королевич…»

— И положил Бова родную мать живою в гроб и велел закопать… Шутливая поэма! Отдай ее мне. Ты только испортишь сюжет, а я давно о ней думаю, — сказал Батюшков.

— Бери, — тряхнул головой Александр, впервые называя его на «ты».

Батюшков даже не улыбнулся, только задумался о чем-то тяжко.

А Пушкин почему-то почувствовал, что ни он, ни Батюшков «Бову» никогда не напишут.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

Воспитанники устроили засаду возле царского сада: Броглио, Малиновский, Пушкин, Пущин, Дельвиг, Данзас и еще двое-трое. Они проследили, как двое рабочих протащили по саду корзину, полную спелых яблок.

— Главное, — приподнимая голову, шепотом наставлял остальных Броглио. — это внезапность нападения. Сперва надо ошеломить врага, а пока он придет в себя, позиция будет за нами!

— Может, все-таки лучше ночью? — осторожно заметил Данзас. — Я не очень хорошо бегаю.

— Да и я тоже, — поддержал его барон Дельвиг. — Только не подумайте, что я боюсь…

— В вашей смелости, господа, — велеречиво произнес Броглио, — никто не сомневается. Медведь и Тося могут остаться здесь, — великодушно разрешил он. — Добычей мы, разумеется, с вами поделимся. — Он повернулся к Пушкину. — Обезьяна полезет на дерево. А мы с Казаком будем в арьергарде, если придется отступать. Остальные собирают яблоки!

Рассредоточившись, подростки осторожно пробрались в царский сад, принялись трясти яблони. Под многими яблонями стояли колья, поддерживающие отягощенные плодами ветви.

Неожиданно между деревьями возник царский садовник Лямин с двумя мужиками.

— Лямин! — закричал кто-то, заметив его первым.

Грабители дружно сорвались с места, но не тут-то было, кого-то из них схватили. Но свои его не бросили, а когда завязалась драка, повыхватывали колья, стали отбиваться от мужиков, которые, впрочем, действовали против барчуков только голыми руками, опасаясь причинить им вред. Потому лицеисты и отбились успешно.