Сократ - Йозеф Томан

- Да, - вслух произнес он.

Дидона, думая, что этим словом он выразил удовлетворение ее лаской, вспыхнула от радости, присосалась губами к его ладони, словно хищная ласочка.

- Да, Сицилия, - с облегчением промолвил Платон. - Ты что, перепутала? Не знаешь, где у меня губы?

Она поцеловала его в губы:

- Я тебя не мучаю?

Теперь, через ткань своего хитона и ее тоненького пеплоса, он ощутил сосцы ее твердых грудей на своей груди.

- Нет. От тебя мне ничего не больно.

- Я тебя исцеляю?

- Моя болезнь - это болезнь души, и преодолеть ее я должен сам. Но ты смягчаешь ее неистовство.

- Моя душа тоже больна, - сказала Дидона. - Не наказывай меня за то, что я скажу...

- Ты отлично знаешь - я обращаюсь с тобой не как с рабыней. Ты моя приятельница. Сладкая моя подружка.

- Но ты, дорогой, не смягчаешь моих страданий - ты углубляешь их. Показал мне, что такое счастье. А ведь для меня-то это только призрак счастья...

Дидона встала. Пеплос ее был красно-коричневого цвета, как ствол пинии. В волосы вплетена зеленая лента. В уши вколоты золотые подвески, и в этих подвесках было то же беспокойство, что и в самой Дидоне. Красивая она и, кажется, уже знает о своей красоте, подумал Платон и сказал:

- Призрак, вздыхаешь ты? Но и призраки - неотъемлемая часть жизни. Порой они даже прекраснее действительности.

Глаза Дидоны вспыхнули затаенным гневом.

- Чем прекраснее призрак, тем горше жить после того, как он исчезнет...

Платон нахмурился:

- Ты жалеешь, что я взял тебя к себе?

- И да, и нет. - Дидона не совладала с собой. - Ты, счастливый, сыплешь мне крохи своего счастья, словно зерна твоим горлицам. Долго приходится мне ворковать, пока дождусь...

И здесь Сократ, подумал Платон. Как точно видит старик этих людей! Голос Платона оставался спокойным, ласковым:

- По-твоему, я дурной человек, моя Дидона?

- Нет, клянусь Афродитой!

- Значит - хороший?

- Да.

- Но ведь и хороший человек не может сделать все, что кажется хорошим другим. Есть вещи, красавица моя, которые можно изменить, и такие, которые должны оставаться как есть.

Дидона поняла. Раб останется рабом. Господин - господином. И он меня понял: я позволила себе слишком много. Он подарил мне прекраснейший призрак, а я недовольна. Но что ждет меня завтра? Как не думать об этом? Как не страшиться?..

- Темнеет, - сказала она. - Желаешь, чтобы я зажгла свет?

- Зажги.

Дидона послушно вышла. Вернулась с горящей лучиной, зажгла от нее все масляные светильники в канделябрах. Взглянула на Платона. Хитон был лишь немногим белее его лица. Боль возвращалась. Он водил рукой по лицу, словно воскрешая ее поцелуи. Они ведь - последние... Бедная моя Дидона!

11

День в постели, ночь в постели, в сладостном покое, нежные заботы Дидоны - и Платону полегчало. Ванна, легкий массаж всего тела, вкусный завтрак - и он больше не ложился.

Вышел в перистиль, где привык отдыхать. Сел в кресло под сенью колоннады. Это было его любимое место в доме. Сюда приказывал он принести столик и принадлежности для письма, здесь, вдыхая аромат роз, он записывал свои размышления, здесь овладевал мыслями Сократа, придавая им свою форму и выстраивая их в цельные литературные произведения.

Так и сегодня. Он искал свое отношение к тому, что говорил Сократ о своей боли, к тому тяжкому долгу, какой Платон видел для себя в этом завете. Анализировал - без успеха. Из какой дали видит Сократ необходимые изменения в устройстве государства! Похоже, он хочет представить себе государство без рабов. Но разве это возможно? Кто же тогда будет работать? Из какого отдаления смотрит этот старик... Платон повертел в руках тростниковое перо: или он прозревает далеко? Платон усмехнулся, ответил себе: в детство впадает старый...

Холодно. Почему опять стало холодно? Неужели я снова в его каменной темнице? Да что же это - я все время возвращаюсь к нему?..

На короткий дорийский хитон набросил длинную хламиду, пестро расшитую птицами. Не думать! Не думать! Думать - больно. Мучительно.

Уставился на плещущий фонтан. С детства любил его. Называл "чудесным братцем". Фонтан тихонько шелестел, поворачивая по ветру свой переливчатый султан, орошал цветы. В дымке брызг, окутавшей его, играла радуга.

Платон рос среди красоты. Все вещи в доме, декоративные и полезные, были произведениями искусства. Они освобождали его от страха перед пустым пространством. Их форма, цвет, изображения фигур и целых сцен из древних преданий будили в нем воображение, дарили богатство мысли.

Юношей он любил эти предания. Искал в них глубокий смысл. Они воплощали для него тайны возникновения и существования земли и жизни на ней. Воплощали тайны в судьбах богов и титанов, сходных с человеческими судьбами благодаря смешению нереального с реальным.

Куда ни падал взор - на занавес, мозаику, живопись; чего ни касалась рука - чаши, светильника, ларца для хранения драгоценностей, - всюду встречались крылатый Гермес, Пегас, Эрот, герои в схватке с чудовищами и друг с другом. Что ни бог, ни божок - лесной ли, водяной или горные демоны, сатиры и нимфы, - то частица человеческой жизни, драма или трагедия, переживаемые смертными...

Сократ отрицает существование олимпийских и всех прочих официальных богов; в противоположность этим слишком плотским, нередко дикарским богам он выдвигает представление о высшем, более совершенном божестве, и с этим божеством у него соединяются понятия добра, красоты, добродетели.

Платон, еще юношей узнавший эти взгляды Сократа, пошел - для себя - еще дальше, переместив это безбожное божество за пределы человеческого мира, определяя, как самого бога, идею добра. Поэтому вопреки властвующим законам Платон видел в Сократе, человеке добром и справедливом, еще и человека в высшей степени набожного.

Платон вздохнул. Как прекрасен мог быть мир! Но для этого все, что составляет жизнь, должно быть пронизано гармонией. Платону страстно хотелось утишить все бурное, необузданное, неупорядоченное. В противоположность Сократу он лучше чувствовал себя в тиши уединения или в обществе избранных, чем на рынке, среди людской суеты. Он представлял себе, что государство должно создавать атмосферу добра и порядка, и считал, что управление таким идеальным государством следовало бы вверить человеку мудрому - философу. Однако, мечтая о мудром философе-правителе, Платон не спрашивал себя - а чьи же интересы должен защищать этот правитель? Не обладал Платон сократовской широтой взгляда, чтоб охватить всех людей, окружавших его. Он делил население по сословиям, учитывал интересы многих - но рабов как людей он в этот круг не включал, хотя в Афинах было почти столько же рабов, сколько свободных граждан. И знал ведь при этом, что есть рабы, куда образованнее и благороднее своих владельцев! Сам встречался с такими и от Сократа слышал и все же порога его мечты рабы не переступили.

И вот теперь Сократ снова навязывает ему эту проблему. Платон отложил перо. Сегодня он не мог сосредоточиться для работы. Быть может, когда завершится эта история с Сократом... и когда он, Платон, будет где-нибудь далеко от Афин...

- Дидона! - крикнул он. - Я тебя вижу! Ты прячешься за кустом лавра и потихоньку следишь за мной. Зачем? Выходи, станцуй для меня!

Дидона выбралась из кустов, с первых же шагов начав танец. Она скользила среди скульптур и цветов, извиваясь гибкой веткой, ее несшитый пеплос до самой талии обнажал стройные бедра. Груди ее, просвечивающие сквозь прозрачную ткань, вздрагивали.

Платон смаковал эти минуты - минуты грустного прощания с родным домом, прощания с живой и неживой красотой.

Он подозвал Дидону. Она испугалась, увидев в руке его кинжал, но покорно приблизилась, танцуя; запрокинув голову, подставила обнаженное горло. Платон поцеловал его. Потом нарезал кинжалом маленьких желтых роз, украсил ими ей волосы.

- Твой танец - сама поэзия движения. Венчаю тебя за это цветами.

Она просияла. Догадывается ли, что это - дни прощания? Нет. Улыбается. Это хорошо. Не хочу видеть ее слез.

Услышал: стук дверного молотка. Потом знакомый голос. Удивился - что заставило престарелого Критона явиться к нему лично? Затрепетал в смутной тревоге...

Критон, закутанный в гиматий из тонкой ткани, спадающей пышными складками, торопливо шел к Платону под мраморными колоннами, и, несмотря на старость его, походка была твердой и упругой.

- Хайре, дорогой.

Платон двинулся ему навстречу, раскрыв объятия.

- Хайре, дорогой гость!

- Ты нужен мне, мальчик.

Волнение Платона возросло.

- Я?

- Именно ты. И я рад, что ты уже выздоровел.

Критон - совсем не как гость, скорее как хозяин - увел Платона в тень колонн. Сели на мраморную скамью. Напротив них Эрот с лукавым детским личиком натягивал лук, целясь прямо в них своей ранящей сердце стрелой.

- Любовь, - улыбнулся Критон. - Да, любви по силам очень многое... Я принес тебе тайную весть.