Оккультные войны НКВД и СС - Первушин Антон Иванович

Некоторые ламы на востоке Монголии провозгласили барона воплощением Махагалы. Это шестирукое божество из разряда дхармапала, хранитель веры, устрашающий и беспощадный. Он изображался в диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа - в другой. Побеждая злых духов, Махагала ест их мясо и пьет их кровь. Сам не способный достичь нирваны, он обречен вечно сражаться со всеми, кто препятствует распространению буддизма.

Унгерн полностью подпадал под эту классификацию: борец за веру, получивший благословение чуть ли не от самого Далай-ламы, он объявил войну китайцам, которые посадили под арест "живого Будду", запретили богослужения в столичных монастырях и оскверняют храмы. Как все дхармапала, он представлял собой симбиоз древнейшего культа мертвых и буддийской мифологии; его челядь - бесноватые кладбищенские демоны, "жадные до крови и мяса", "покрытые пеплом погребальных костров" и "пятнами трупного жира". Не требовалось большого воображения, чтобы именно такими увидеть палачей и экзекуторов Азиатской дивизии, снимавших скальпы со своих жертв и забивавших им в уши раскаленные шомпола.

Барон действительно отличался исключительной жестокостью, подтверждая тем репутацию Бога Войны Махагалы. При этом Унгерн принадлежал к известному в XX веке типу палача-идеалиста: вид физических страданий его жертв не доставлял ему никакого удовольствия. По этому поводу очевидец пишет:

"Мне лично шоферы барона не раз рассказывали, что когда ему приходилось натыкаться на какую-то жестокую экзекуцию и он слышал стоны наказуемых, то приказывал скорее проезжать мимо, чтобы не видеть и не слышать страданий виновных".

Волков, при всей его ненависти к Унгерну, тоже подтверждает, что тот обычно не посещал подвалов комендантства, где хозяйничал штатный палач дивизии Леонид Сипайло со своими подручными.

Однако естественная для нормального человека брезгливость к виду мучений и смерти не мешала барону выносить приговоры. Примечательно, что и самому этому процессу придавался оттенок мистики, оккультного откровения.

Оссендовский однажды стал свидетелем того, как Унгерн решал судьбу шестерых захваченных на границе и доставленных в Ургу красноармейцев. Когда их привели к его юрте, доложив об этом, барон мгновенно преобразился. Только что он вел с Оссендовским задушевную беседу, а теперь "глаза его сверкали, все лицо передергивалось". Очевидно, ему казалось, что в приступе священной ярости он обретает способность читать в душах. Выйдя из юрты и остановившись перед выстроенными в ряд пленными, он некоторое время стоял неподвижно, не произнося ни слова, затем так же молча отошел в сторону, присел. Ни одного вопроса так и не было задано. В полной тишине прошло еще несколько минут. Наконец Унгерн поднялся. Теперь лицо его было решительным, выражение сосредоточенности исчезло. Касаясь ташуром плеча каждого из пленных, он разделил их на две группы: в первой оказалось четверо, во второй - двое. Последних барон велел обыскать, и, к удивлению всех присутствующих, у них нашли "документы, доказывающие, что они - коммунисты-комиссары". Этих двоих Унгерн велел насмерть забить палками, остальных отправил служить в обоз.

Так изображает дело Оссендовский. Но другой очевидец, тоже наблюдавший нечто похожее, считает, что никакой особенной прозорливостью Унгерн не обладал и что претензия на "ясновидение" - еще один признак его психического расстройства и маниакальной веры в собственную избранность. В жизни это оборачивалось кровавым абсурдом. Очевидец рассказывает, как после штурма Гусиноозерского дацана в Забайкалье, когда в плен попало свыше четырехсот красноармейцев, барон приказал выстроить их в шеренгу и медленно пошел вдоль нее, никого ни о чем не спрашивая, лишь пристально вглядываясь в глаза каждому. Было это упражнением в физиогномике или психологическим экспериментом, или, замирая перед кем-то из пленных, Унгерн ожидал некоей подсказки свыше, теперь уже сказать трудно. Как бы то ни было, около сотни человек он с уверенностью отнес к разряду "коммунистов и красных добровольцев". Их тут же расстреляли, а оставшимся разрешили пополнить ряды Азиатской дивизии. Однако позднее эти счастливчики рассказывали, что их убитые товарищи, как и они сами, были насильно мобилизованными крестьянами Иркутской и Томской губерний - просто им не повезло, хотя они ровно ничем не отличались от тех, кого Унгерн почему-то счел заслуживающими снисхождения и оставил в живых.

Унгерн и гордился своей беспощадностью, и вместе с тем испытывал болезненную потребность оправдать ее, пускался в пространные объяснения, никак не спровоцированные собеседниками. На эту тему он порой заговаривал даже с малознакомыми людьми. Вот образчик его рассуждений:

"Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников…"

А через два с половиной года, разъезжая с Оссендовским на автомобиле по ночной Урге, Унгерн внезапно начал говорить ему: "Некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве итальянцы не казнят членов "Черной руки"? Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Мне - немцу, потомку крестоносцев и рыцарей. Против убийц я знаю только одно средство - смерть!"

Здесь Унгерн лукавит: "единомышленники" обвиняли его в жестокости не к врагам, а к своим же соратникам и к тем, кого он в силу разных причин считал "вредным элементом".

Примечательно, что современники барона, описывая установленные им порядки, прибегали к слову "эксперимент". Унгерн стремился улучшить человеческую природу в соответствии со своими о ней представлениями. Первым материалом для этих опытов стали солдаты и офицеры Азиатской дивизии. На них он экспериментировал со свирепой бескомпромиссностью изгоя, который мыслит масштабами воображаемых империй, но сам стоит вне всяких государственных структур.

Например, в Азиатской дивизии практиковалась порка бамбуками. При этом пороли с восточной жестокостью и изобретательностью. Экзекуторы Унгерна владели монгольским способом порки, при котором на спине у человека мясо отстает от костей, но сам он не умирает. Дезертиров и пленных забивали насмерть.

Помимо порки самым распространенным наказанием было "сажание на крышу". Неизвестно, кто подсказал Унгерну этот экзотический способ карать виновных, но только не монголы. По-видимому, он однажды употребил его в приступе вдохновения, вызванном очередным припадком ярости, а затем ввел в систему. Это наказание было дисциплинарным и применялось почти исключительно к офицерам. В качестве офицерской "гауптвахты" использовалась главным образом крыша здания штаба дивизии. Очевидцы не раз видели на ней "десятки людей, ровно стаю голубей". Провинившиеся "жались друг к другу, кутались в халаты, чтобы как-то спастись от холода, а скользкая и крутая крыша усугубляла их мучения". Одеял не полагалось, пищу раз в день подтягивали в корзине на веревке. Некоторых приговаривали к сидению без пищи и воды. Последнее было не так страшно, воду заменял снег, а еду разрешалось покупать на собственные деньги. От голода не умер никто, но мороз и пронзительный ветер, от которого негде укрыться, делали свое дело. Многие заболевали воспалением легких, отмораживали руки и ноги. Бежать никто не решался - это уже считалось дезертирством. В походе вместо крыш использовались деревья. Во время привалов наказанные просиживали на ветвях по нескольку часов, а то и с вечера до утра. Если лагерь разбивали надолго, деревья вокруг всегда были усеяны скрючившимися фигурками. "Однажды, - не без умиления перед причудами барона вспоминает один из офицеров, - на кустах оказался весь штаб дивизии. Сидеть было тяжело, в мягкую часть впивались сучья, ветер покачивал ветки, а перед глазами был шумный лагерь, откуда кучки людей с любопытством наблюдали новую позицию, занятую штабом". В степи, где не было ни деревьев, ни кустарника, провинившихся зимой сажали на лед, летом ставили без оружия в тысяче шагов от лагеря.