Мифогенная любовь каст - Павел Пепперштейн

Сопоставляя известные ему факты, узнавая некий общий стиль, объединяющий различные диверсии, Кранах задумывался все глубже. Этим отрядом командовал или гений, или сумасшедший. Действия его были непредсказуемы. Отряд то исчезал куда-то и бездействовал месяцами, то перемещался по оккупированной территории с фантастической скоростью, причем иногда казалось, что в этих многокилометровых перемещениях нет никакого смысла.

Акции, предпринимаемые этим отрядом, приносили войскам немалый вред и довольно существенно дестабилизировали обстановку на этом участке немецкого тыла. В командовании отрядом явно участвовали профессионалы. Но интуиция и некоторые логические соображения подсказывали фон Кранаху, что у этого отряда нет постоянной связи с Центром в Москве.

Возможно, «мягкие бандероли» объединяли русских патриотов, профессиональных военных, не желавших подчиняться сталинскому руководству, ушедших в леса, чтобы вести собственную, безумно дерзкую и независимую «маленькую войну».

Кранах был прежде всего романтиком: он чувствовал себя влюбленным. Влюбленным в «мягкую банду», заочно влюбленным в ее загадочного командира. Его романтическое воображение рисовало ему то старого царского генерала, закаленного в боях и опытного, хоронившегося в глуши все годы большевистских репрессий, а сейчас вышедшего из подполья с потрепанным императорским штандартом в руках. То представлялся ему бывший белогвардейский поручик, бесшабашный атаман, которому сам черт не брат и который за Mutter-Russland готов на все. А иногда – отчаянный комбриг Красной Армии, порвавший с конопатым тираном и ушедший с верными людьми в леса.

Пока Кранах трудился, анализировал и мечтал, партизаны не сидели сложа руки. Здание Управления полевой полиции в Могилеве несколько раз пытались поджечь, правда не очень удачно. А через несколько дней погибла целая группа из оперативного отдела СС. Вместе с ними не вернулся с задания и Гюнтер Хениг, которого в городе называли просто Зверем. Зверь был в упор расстрелян из автомата в одном из могилевских переулков, а на его теле найдена была записка: «Так следует поступать с диким зверем, вырвавшимся из своей железной клетки». Эта записка теперь лежала на столе Кранаха – листок простой бумаги, почерк красивый, четкий, прилежный. Подобным образом пишут девочки-отличницы. И что за «интеллигентный» стиль, нелепый в данном случае: «Так следует поступать…»

Кранах вышел из своего кабинета, который он по негласному соглашению занимал в здании полицейского Управления, прошелся по коридору, где всегда пахло школьной мастикой. Управление размещалось в здании бывшей гимназии. В частности, Кранах занимал химический кабинет. Его окружали реторты, тигли, шкафы с пыльной химической посудой. Прямо из его рабочего стола торчали металлические краны, предназначенные для проведения химических опытов. Кранах называл Управление Скотленд-Ярдом, остальные служащие называли его просто Школой. В Школе был свой юмор. Хенигу, которого в городе прозвали Зверем, здесь дали кличку Анатом. Ему был отведен кабинет анатомии, откуда нередко доносились крики. Теперь там было тихо – Зверь-Анатом, носивший сладкое имя Мед, более не существовал. Держа в зубах желтый карандаш, как другие держат незакуренную сигарету, Кранах зашел в кабинет анатомии. На покоробившихся от школьной сырости наглядных пособиях люди без кожи поблескивали своими розоватыми мускулами, щеголяли красными артериями и холодными голубыми венами. Комната еще не знала, что хозяин убит. В глубине класса стояла походная койка, застеленная тщательно, по-солдатски (Зверь часто ночевал в Школе). На одной из парт были аккуратно размещены его вещи: дешевый серебряный портсигар, принадлежности для бритья, зеркальце, зубная щетка, круглая коробочка с зубным порошком. Внутри парты, завернутые в чистое полотенце, лежали две непочатые фляги со шнапсом. На шкафчике стояла фотография жены и детей Гюнтера: нежное и честное женское лицо, ситцевое платье, светлые детские головки как капустные кочанчики… Рядом с фотографией стоял недопитый стакан с остывшим липовым чаем. Это тронуло Кранаха – Гюнтер послушался его совета, такого, в общем-то, бессмысленного совета.

Кранах вынул фотографию молодой женщины с детьми из рамки и положил в карман мундира. Он не знал, что в Школе его самого сначала называли Юнкером, Моноклем, Стекляшкой, а после того как он обжился в химическом кабинете, за ним окончательно утвердилось прозвище Химик.

Вскоре он отправился в Витебск, чтобы лично допросить нескольких человек, находящихся в тамошнем лагере для военнопленных.

Он тщательно готовился к допросам, долго выбирал помещение. Наконец остановился на маленькой светлой комнатке во флигеле одного бывшего помещичьего дома. Окно без решетки выходило в заснеженный сад. Печурка шуршала своими остывающими угольками. Письменного стола не было – только небольшое ореховое бюро прошлого века.

Он продумал и собственный внешний вид: мышиная униформа была сослана в шкаф, монокль спрятан в ящике бюро. Вместо этого он облачился в найденный где-то старый свитер грубой вязки, с кожаными заплатами на локтях. Горло обмотал шарфом, решив, что будет говорить с партизанами тихо, изображая простуженного. Ссутулившись, нахохлившись, сидел он в углу дивана, когда вводили очередного героя. Он был как больной взъерошенный попугай, забившийся в темный угол клетки. Потом появлялся ординарец, держа поднос с чашками и фарфоровыми чайниками.

– Черный чай или, может быть, липовый цвет? – Кранах жестом предлагал пленному выбрать между двумя чайничками. Говорил он с подчеркнутым немецким акцентом, чтобы они, не дай бог, не подумали, что он русский, предатель.

Все эти сценические усилия (страсть к театру давала о себе знать) не пропали даром.

– Допрос – это как обольщение девушки, – сказал Юрген одному гестаповцу. – Важна каждая деталь. Одна погрешность – и сердца уже никогда не забьются в унисон.

– Когда я бью человека, наши сердце всегда бьются в унисон, – сострил гестаповец.

– Фраза, может быть, и хороша, да только много ли вы добились? – заметил на это Кранах.

Сам он был своими результатами доволен. Он многое разузнал. Но главное – главное был один пленный…

Гго ввели в комнату с ореховым бюро, и Кранах сразу ощутил дрожь ищейки, которая взяла след.

– Чай или липовый цвет? – спросил он с заученной любезностью, указывая пленному на кресло.

– Все у вас тут липовое, – вдруг громко и грубо ответил заключенный. На лице у него, как у прочих, были синяки и ссадины, он был, как и все, грязен и зарос щетиной. Но, в отличие от других, лицо под щетиной у него было жирное и странно лоснилось, а глаза живо блестели, а не убито и свято лучились.

Охрана удалилась, оставив их наедине.

– Не скрою, здесь есть кое-что от театральной сцены, – признался Кранах, обводя рукой комнатушку. – Но ведь и вы – актер, хорошо знающий свою роль.

– Я не актер. Я врач, – был угрюмый ответ.

Таких быстрых и ценных признаний Кранах еще не слышал в этом флигеле. У него была интуиция – и он мгновенно поверил.

– Вы – врач, – задумчиво и тихо проговорил он. – Ваше призвание – смягчать страдания. А вокруг нас – море страданий, море жестокости, которая не дает вздохнуть… Кажется, людей кто-то подменил. Или что-то подменило. Как говорил Платон Каратаев… Вы, конечно, читали «Войну и мир» Толстого?

– Платон Каратаев был мудак, – грубо сказал заключенный. – Толстой тоже был мудак. Вы знаете, что такое «мудак»?

Кранах кивнул.

– Вот. А что касается людей, то никаких людей нет и никогда не было – это мы все в лесу твердо выучили.

Кранах с трудом удержался, чтобы не заерзать на месте от возбуждения – его собеседник раскрывал все свои карты. «Мы все в лесу». Эта фраза стоила недешево.

– Вы лечили партизан? – спросил он.

– Лечил, – все так же мрачно сказал врач. – Один лечит, другой калечит.

– Было много работы? – осторожно спросил Кранах.

– Хотите спросить, много ли в отряде было бойцов?

– Было? – переспросил Кранах.

– Нет больше отряда-то. Всех ваши поубивали. – С этими словами врач нагло развалился в кресле и попросил закурить. Он, видимо, собирался быть дерзким. А может быть, он и в самом деле был груб и дерзок.

– Позвольте вам не поверить, – мягко сказал Кранах, подавая собеседнику коробочку папирос и спички. – По моим сведениям, отряд, к которому вы принадлежали, продолжает действовать. Хотите выпить? У меня есть неплохой коньяк.

Он достал заранее приготовленную импозантную бутылку.

– Налейте, если от доброго сердца, – ответил пленный. Он выпил рюмку довольно равнодушно и теперь дымил папиросой.

Кранах помолчал, как бы давая врачу понаслаждаться. Тот сам прервал паузу.

– Зря вы меня ублажаете, – сказал он. – Я вам ни хуя не скажу. Можете меня побыстрее расстрелять или там что хотите. Я из тех, кому жизнь не мила. А боли я не чувствую. Психогенная анестезия – знаете такой термин? Отключаюсь – и все. Не верите? Прикажите позвать пытаря.