И время ответит… - Евгения Фёдорова

Так не хотелось уходить с этой баржи — чувствовалось, что впереди нас не ждёт ничего хорошего…

Когда мы, наконец, очутились в зоне, и нас развели по баракам — отдельно мужчин и женщин, первое, что мы сделали — разделись догола и устроили Великую Вошебойню…

I

Лесоповал

…«Жупелом» лагерей, обычно, принято считать лесоповал. На самом деле это не так. Масса работ есть тяжелее и нуднее лесоповала… Та же корчёвка пней, или земляные работы, да даже и полевые — утомительные своим однообразием.

На самом деле — если бригада дружная, если пилы и топоры острые, если деревья толстые — из каждого — больше кубометра древесины выходит — и если люди не истощены до крайности — лесоповал вовсе не самая страшная и тяжёлая работа.

Лесоповал — работа, на которой вполне можно сделать норму, и даже больше, а главное — это работа разнообразная, и по своему, даже интересная. Во всяком случае, не чисто механическая — в ней участвует и голова.

Надо сообразить, с какой стороны выгодней подрубить сосну, сколько её надо пропиливать, чтобы не соскочила с комля и не перебила бы людей, падая не на ту сторону, на какую надо. Решить, где упереться баграми, чтобы лучше расшатать и повалить подпиленное дерево. Кроме того, надо определить, на какую древесину пойдет ствол — на «баланы» или на деловую древесину — ведь десятник не всегда под рукой. Надо разметить и начать пилить так, чтобы не застряла и не сломалась пила… Надо, также, суметь раскопать вчерашний костер, занесённый снегом, и раздуть тлеющий уголёк. Надо заставить гореть огромные сырые заснеженные ветви…

Всё это я знаю, потому что испытала на собственном опыте. Но пришёл этот «опыт» не сразу и не вдруг, а постепенно, после того, как несколько раз чуть не «загнулась», как загнулись многие другие.

К сожалению, все «если», перечисленные мной, почти никогда не бывали в наличии — всегда чего-нибудь не хватало: то острых пил, то толстых деревьев, то дружной бригады, а главное — крепких мускулов…

…На пересылке в Соликамске нас продержали дня два-три, и разослали по разным лесоповальным «командировкам», как здесь называли лагпункты. В числе сорока человек, преимущественно мужчин, я попала на командировку, под названием «Сорок вторая».

Это был небольшой лагпункт — человек на 400–500, километрах в сорока от Соликамска. Эти сорок километров мы тащились два дня, как ни подгонял нас конвой. Ноги ещё плохо держались после полутора месяцев неподвижности и голодного этапного пайка; люди шатались и часто падали. Стояла жара, страшно хотелось пить… Во рту не то что пересохло — а и язык стал шершавым, как тёрка, и огромным, как пирог.

Раза два мы проходили через деревни, и колодцы с журавлями стояли у самой дороги, но ни разу конвоиры не разрешили остановиться и напиться. Бабы у колодцев жалостливо смотрели на нас, вздыхали и крестились.

Только к вечеру, когда почти совсем уже стемнело, нам всё же удалось напиться… Мы снова проходили деревней, довольно большой. Избы длинными рядами стояли по обе стороны дороги.

Начальник конвоя объявил: — В конце деревни есть мост и река. Если мы пройдем деревню быстро и тихо — в полном молчании — то нам будет разрешено напиться из реки.

Неужели ему могло прийти в голову, что сорок голодных и обессиленных людей, не имея никакого оружия, могут поднять бунт? Что крестьяне, живущие в области, где лагерей куда больше, чем деревень — могут броситься им на помощь?..

Итак, мы, собрав последние силы, торопливо, молчаливо, как воры шагали по деревне. К счастью, дорога к реке шла под уклон… Наконец, вот она — обещанная награда! Вот она — живая вода, наслаждение и эликсир жизни!

У моста нас свернули с дороги на берег. Было уже совсем темно, и скорей на ощупь, чем на глаз, было понятно, что мы шагаем по следам скота, который сюда гоняют на водопой. Глубокие вмятины от копыт засохли колдобинами, и мы беспрерывно спотыкаемся. Но вот, под ногами становится мягче и мягче, наконец захлюпало жидкое месиво и — о счастье! — Вода!.. Вода!..

Мы не дали себе труда забрести в реку хотя бы по колена. Полными пригоршнями мы черпали воду, взбаламученную нашими ногами, окунали в ладони пылающие лица и пили, пили жадно, не отрываясь, как разгорячённые лошади…

Ночевали мы на какой-то лужайке при дороге. Было тепло, и костра не было нужды разводить. Варить нам тоже было нечего — паёк, выданный на день (неизменная селедка!), был давно съеден. Да от усталости есть и не очень хотелось.

На другой день мы дотащились до лагеря. А на третий — всех мужчин отправили на лесоповал. Мудрено ли, что они не сделали никакой нормы и получили по 200 граммов хлеба?.. Так завязывался заколдованный «доходяжный круг».

Женских бараков здесь было всего два. В первом жили «работяги» — несколько лесоповальных бригад и «лагерные придурки» — служащие финчасти, бухгалтерии, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во втором бараке жили уркачки, нигде не работавшие, но «обслуживавшие» мужское население лагеря.

Барак наш был небольшой, со сплошными нарами в два этажа. Помещалось человек 60, но плотненько. Если ночью соседка ворочалась, переворачиваться приходилось и тебе, и следующему, и так по всем нарам — цепная реакция!

Посредине барака была большая квадратная печка — под самый потолок. Когда лесоповальщики приходили домой, она превращалась в невиданное чудо-дерево: за натянутые вокруг печи от пола до самого потолка верёвки затыкались носами валенки, которые торчали во все стороны, как толстые, обрубленные сучья. Сушилка не работала, и сушить валенки и бушлаты приходилось в бараке, верней — подсушивать, так как высушить до конца было невозможно. Поэтому в бараке постоянно стояла влажная и вонючая духота.

Маленькое окно зимой не открывалось, а форточки не было вообще. Духота, постоянно вспыхивающие то там, то здесь ссоры, мат, мало чем отличающийся от уркаганского жаргона, были отвратительней всякой работы, и только смертельная усталость валила людей на нары и убивала наповал тяжёлым сном.

Освещался барак светильником, сделанным из картофелины, если для этого не было подходящей банки, куда можно налить какое-то горючее, (мазут, например), и в неё клался фитиль из тряпки. Светильник нещадно коптил, и к духоте и вони от валенок добавлял ещё свою специфическую вонь. В общем, в бараке было не слишком уютно.

Дневалила в бараке внучка известного писателя — географа Семёнова-Тяньшаньского — дородная дама, с седыми волосами и аристократическим профилем. Несмотря на преклонный возраст, её никак нельзя было назвать старухой. Двигалась она быстро, держалась чрезвычайно прямо. Её властный голос перекрывал любую перебранку. При случае, она пускала первоклассным матюгом и умела быстро навести порядок в бараке. Потом она извинялась и поясняла соседям: — Ничего не поделаешь, иначе они не понимают! Это-ж… «Опчество»!