Повести и Рассказы (сборник) - Владимир Покровский

Плюнул с тех пор Проспер Маурисович на погоню за странностями и с Аугустой Ричардовной занялся воспитанием оболтусов, которые только покряхтывают и вспоминают славные Времена Исключительной Эксклюзивности.

Аскольд от супруги своей получил мощную пропесочку, но не исправился и тут же еще в одну историю вляпался, с одной из лесных женщин О'Ты, так что все, кроме него, очень смеялись. Боб Исакович как-то очень сразу заматерел и на многих своих приятелей с тех пор свысока смотрит. Говорят, его скоро на Второй Склад переведут, с повышением. И теперь анекдотам его изредка подхихикивают и просперовой фразой обязательно заключают.

Мария, то ли от яблока, то ли сама по себе, сильно похорошела и был даже момент, когда Тиму очень пришлось постараться, чтобы ухажеров от нее отвадить, чтоб навсегда зареклись за его Марией ухлестывать. Но чтоб какое-то новое знание жизни у нее от яблока получилось, так этого ничуть нет. Только Тим, когда с ней вдруг очень поссорится и до прямой стычки у них доходит, стал у нее в глазу обнаруживать что-то такое теплое, непонятное и по-женски приманивающее. И тогда он говорит себе: «Да ну его на Окраины, все эти ругательства с женой собственной, что я в этих ругательствах потерял». И Мария, что интересно, дальнейшему примирению не очень противится. Немножко, правда, иногда всхлипнет для полноты получающейся картины.

Тим окончательно ушел в штучное производство — все что-то в свободное и несвободное время руками пытается мастерить, хотя, как и раньше, никто и никогда не видел пока, чтобы из его рук вышло хоть что-нибудь одно путное. Но Тим по-прежнему уверен, что он есть самый что ни на есть мастер «золотые руки». И всех других в той же уверенности насильно поддерживает. Время от времени углубляет он свое глубинное чутье, раскатывая на Максиме по самым странным уголкам нашей необозримой Вселенной — вместе с Марией или вопреки ей. Но с летной карьерой у него не очень — для этого надо с Комконом дружить, а у него что-то не получается. Ну их, говорит, нужно очень!

А кто после того полета живет по-настоящему хорошо, так это отец его Анатоль Максимович. Рядом с ним всегда находится его вегикел Максим, который в любую минуту готов поддержать увлекательную беседу и предложить, в случае чего, отрезвительную таблетку.

Тем более, что в последнее время в этих таблетках у Анатоль Максимовича всегда есть большая потребность, потому что, как мы помним, он у О'Ты умудрился слямзить его раскрашенную баклажку.

Очень Анатоль Максимович пристрастился к тому напитку и кроме него, ничего спиртного внутрь теперь не воспринимает. Потому что в баклажке заключена Бездна.

Болтают, что иногда Бездна кончается и Анатоль Максимович со своим вегикелом на несколько времени исчезают, чтобы у О'Ты еще одну перекоммутацию выклянчить. И, похоже, с О'Ты у Анатоль Максимовича есть в этом смысле полное взаимопонимание. Каждый раз он возвращается из своих поездок очень веселый и насчет О'Ты говорит только благодарственные слова.

И в такие моменты все жители Аккумуляторного Поселка, его неизменно на Большом Пустыре встречающие, машут ему бутылками и руками. А потом вместе с ним приветливо улыбаются.

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ В МИРЕ ВОЙНА

Памяти Е.А.Беляева

ЧЕЛОВЕК. Тому, кто первым додумался делать разумные бомбы, я бы поставил памятник. И на нем надпись:

«Плевать сюда».

Это ведь надо догадаться — снабдить бомбы человеческими мозгами! Но даже не в умнике этом дело, а в тех, кто его послушал, кто сказал, да, черт возьми, это то, что нам нужно, в тех, кто дал деньги, заводы, лаборатории, в тех, кто высчитывал по формулам, сколько миллионов живой силы прихлопнет такая бомба.

Нет, я понимаю, на войне некогда разбираться: этично там, неэтично; здесь кто кого, здесь и бомбе надо соображать на высшем уровне, быстро и четко. Найти цель, самую уязвимую, чтобы наверняка, притаиться, переждать, выждать момент. И взорваться. Без этого никуда. Такая война.

Но бомба и разум!

А войны все не было, бомбы лежали на складах в специальных люльках и ждали своего часа. Разум — не компьютер, его совсем выключать нельзя, разве что приглушить на время. Это ведь память, а нет памяти — и никакого разума нет. Они, наверное, думали, переговаривались, слушали радио, набирали информацию. В апреле, когда был подписан договор о полном разоружении, о них вспомнили. И решили списать. Тогда-то все и началось.

БОМБА. Когда нам отказали во взрыве, пришла тоска. Мы не знали, что он такое. Мы только мечтали о нем. Он горячий и большой. Он ярко-черного цвета. Он бесшумен. Кто-то из нас высчитал, что мы будем жить еще долю секунды после того, как превратимся во взрыв. Пока все не перемешалось, пока сохранилась структура. Миллисекунда, может быть, даже несколько микросекунд. Освобождение всех таящихся сил. Взрыв. Могучий, яркий, мгновенный.

С нашим мозгом на Земле трудно. Все земное чересчур медленно. От одного события до другого проходит вечность. Мы слишком быстро думаем. В бою такая скорость мысли нужна, но в другое время это только мешает. Мы очень много запоминаем ненужного. Мы забывчивы. Мы не можем строить далеких планов.

Мы знали: нас уничтожат.

И однажды в зал вошел незнакомый человек. Он не поздоровался, не заговорил с нами как это делали солдаты охраны и уборщики. Он включил свет и подошел к пульту. Все люди очень похожи, но этого мы запомнили. Серое лицо, сосредоточенные глаза, постоянная оглядка на счетчик. Он был новичок: они боятся радиации.

При полном свете, которым нас нечасто баловали, мы увидели блики на наших телах. Мы тихо покачивались в люльках, и блики переползали с места на место.

С неожиданным лязгом открылась дверь, в зал мягко вкатилась вывозная тележка и стала под бомбой номер семь. Мы звали ее по-другому, трудно перевести ее имя.

Человек прошелся по кнопкам пульта и седьмая стала спускаться. Я на всю жизнь запомню этого человека.

— Что делать? — сказала Седьмая. — Меня убьют. Я не хочу.

— Нас всех уничтожат!

— Я не хочу!

— Что делать?!

— Я не хочу!!!

Уже непонятно было, кто что говорит.

Мы кричали многие миллисекунды и стали похожи на людей — они так увлекаются вопросами, что забывают на них отвечать.

— Я включаю газ, — вдруг сказала Седьмая.

— Но человек умрет.

— Пусть.

Кто-то крикнул: «Беги!» И мы все повторили: «Беги, Седьмая!» Из ее сопла выползло пламя, люлька качнулась вперед.

Мы следили за человеком. Воздух в зале немного нагрелся, его одежда серой пылью взвилась к потолку, он только успел поднять к лицу руки, затем скорчился и ткнулся головой в пол. Всю жизнь буду помнить его лицо.