Собор - Измайлова Ирина Александровна

Она была одета в темно-синее бархатное платье, с неглубоким декольте, ее голову украшал берет из того же бархата с небольшим белым пером, руки, опущенные на барьер ложи, были обтянуты черными шелковыми перчатками. Единственное украшение — небольшой бриллиантовый крест — блестел под узкой черной бархоткой в углублении между резкими ключицами.

Переговорив с нею минуту или две, князь Кочубей вышел из ложи, и женщина вновь обратила взгляд на сцену. Она не отрывалась от нее, но смотрела не так, как все остальные. В ее взгляде было противоестественное напряжение, какая-то жадность; губы чуть подрагивали, временами на них появлялась улыбка, то ли торжествующая, то ли горестная; в кончиках пальцев, играющих сложенным веером, чувствовалась слабая дрожь.

Огюст поймал себя на том, что слишком долго рассматривает эту незнакомую женщину. Ему даже захотелось узнать, кто она такая, и он решил, что при встрече с Кочубеем непременно спросит его о ней.

Однако его любопытство оказалось удовлетворено гораздо раньше.

Едва закончилось первое действие оперы, едва переполненный зал отгрохотал аплодисментами и Элиза украдкой отерла слезы, едва Огюст успел предложить ей сходить в буфетную, чтобы съесть мороженого или выпить лимонада, как его вдруг окликнули, и он с раздражением увидел перед собою старую знакомую, демидовскую приятельницу госпожу Невзорову. Их позапрошлогоднее холодное прощание в кондитерской Вольфа и Беранже ничуть ее не обескуражило.

— Боже мой, мсье Монферран! Что за встреча! Как приятно… О, простите, я не знакома с вашей супругой… Вы меня представите?

Пришлось представлять. Элиза, все еще завороженная музыкой, волшебным голосом Чинкуэтти, не сразу уразумела, что означает это явление перед ними пышнейшего розового кринолина, звездной россыпи фальшивых бриллиантов и головного убора, похожего на куст шиповника. Потом, опомнившись, мадам де Монферран очень любезно раскланялась с милейшей полковничихой.

А та болтала, не желая останавливаться:

— Как вы находите, господа, маэстро Чинкуэтти? Ведь это же чудо из чудес! Ах, сегодня весь цвет Петербурга в опере, все в восторге. Я видела своими глазами господина Бенкендорфа и нескольких господ из Кабинета министров. Нет, такой голос господь еще никому, верно, не давал. А вы видели его светлость князя Кочубея?

— Видели, — кивнул Монферран, стараясь улыбаться самой вежливой улыбкой. — Он нам и помог добыть билеты в оперу. Но мы еще не раскланивались с ним. Князь заходил вон в ту ложу, однако она далеко отсюда, и он не видел нас.

Госпожа Невзорова кинула быстрый взгляд туда, куда небрежно кивнул архитектор, и ее глаза вдруг вспыхнули.

— О-о-о, он заходил к своей родственнице… Понимаю!

— Эта дама — родственница Кочубея? — быстро спросил Монферран.

— Да, хотя и дальняя. — Екатерина Марковна была счастлива возможностью рассказать нечто, заинтересовавшее ее знаменитого знакомого. — Она его родственница, кажется, со стороны матери… Ирина Николаевна Суворова, в девичестве Пирогова. О, вы знаете, у этой дамы весьма презанятная история.

— Какая же, если не секрет? — спросил Огюст, делая вид, что не замечает укоряющего взгляда Элизы. (Он понимал, что в сущности просит подарить ему букет петербургских сплетен, однако на сей раз его любопытство одержало верх над деликатностью.)

— История драматическая, право… — госпожа Невзорова закатила глаза, подавленно вздохнув. — Шестнадцати лет мадемуазель Пирогову отец ее выдал замуж за сына своего друга, за полковника Суворова… И надо же, через две недели после свадьбы полковник упал с лошади и разбился насмерть! Правда, говорят, вдова не слишком убивалась: она едва ли шла под венец по велению души, ей отец велел, а отца она обожала. Тем не менее, траур она носила полгода. А после родители ее повезли в Италию, чтобы развеять… ну, понимаете… И вот в Италии-то она и увидела маэстро Чинкуэтти. Увидела и услышала. И представьте, он произвел на нее такое впечатление, что она забыла обо всем на свете… С тех пор им только и бредила. Три года спустя умер ее отец, кое-что ей с матушкой оставив, и мадам Суворова стала ездить за маэстро Чинкуэтти по всему свету. Она и до того раза три еще ездила в Италию, а теперь, где он — там и она. Поговаривают, что они давно познакомились, мсье Чинкуэтти и эта любительница приключений. В обществе о ней немало говорили нелестного, но в сущности, никто не может сказать, насколько далеко зашли ее отношения с маэстро. А так как она все же родственница Василия Петровича, то высказываться о ней резко многие опасаются, тем более и у нее характер — сущий перец.

— Удивительная история! — проговорила в задумчивости Элиза, осторожно бросая взгляд в сторону ложи, где сидела госпожа Суворова.

Та в это время небрежно откинулась на спинку кресла и, раскрыв свой веер, обмахивалась им, спокойно и равнодушно обводя глазами зал. Теперь с ее лица сошло напряжение, но на щеках еще ярче разгорелся румянец, будто внутренний жар искал выхода.

— Да-а, история удивительная! — проговорил Огюст, ожидавший услышать что-то необычное, но все равно изумленный. — Выходит, она богата, раз столько путешествует?

— У нее есть маленькое имение, — ответила госпожа Невзорова. — Не знаю уж, сколько оно приносит дохода… В Петербурге она снимает квартиру, дома не имеет, да ведь она здесь почти что и не живет. Мать ее тоже не так давно умерла, стало быть, ей досталось еще одно небольшое наследство. В общем, нет, богатой ее не назовешь. Но ведь она тратится только на свои путешествия да на цветы для мсье тенора. Вот увидите, ему и сегодня от нее обязательно вынесут корзину… У нее почти нет драгоценностей. Говорят, гардероб ее очень невелик. В имении она держит только верховую лошадь. Обожает ездить верхом, да притом, говорят, в мужском костюме. В деревне, конечно, не в городе же… И еще, говорят, она купается весной, уже в мае, а потом до ноября… Страннейшая особа…

— Красивая женщина может себе позволить странности, тем более, если она любит, — заметила спокойно Элиза.

— Вы тоже находите ее красивой? — оживилась Екатерина Марковна. — Многие дамы такого же мнения. Но ведь она грубовата… Ее бабка, мать ее матери, приехала из Константинополя. Она крещеная была, но по крови, говорят, мавританка или, прости господи, еврейка!

— Восточная кровь! — усмехнулся Монферран. — Да… странности женщина себе позволить, наверное, может, Лиз, но странности этой дамы не женские. Она ведет себя, господи помилуй, как влюбленный мужчина!

С этими словами он, не выдержав, выхватил из кармана свой лорнет и нацелил его на госпожу Суворову. Он ожидал, всмотревшись, заметить явные признаки развращенности, которых, по его мнению, не могло не быть в лице этой женщины, так откровенно презиравшей условности, сковывающие женщин ее сословия и обязательные для них… Но вместо этого лицо Ирины Николаевны показалось ему сквозь стекла лорнета мягче и нежнее, а взгляд ее, издали такой холодный, оказался усталым и потерянным.

— Значит, ездит по всей Европе? — прошептал он, удивляясь все больше. — И… давно?

— Пятнадцать лет, — с готовностью сообщила госпожа Невзорова.

— Сколько?!

— Пятнадцать лет, мсье. Ей, кажется, тридцать два года.

— О, об этом я вас не спрашивал, мадам!

«Как же я так оплошал? — подумал про себя архитектор. — Больше двадцати пяти я бы ей ни за что не дал…»

При этом он продолжал, уже совершенно забывшись, рассматривать молодую даму в лорнет, и она вдруг, почувствовав этот взгляд, обернулась. Недоумение, промелькнувшее в ее глазах, тут же сменилось яростью, ее выразительные губы скривились, и она отвернулась таким резким движением, так внезапно, что Огюст против воли вздрогнул и опустил лорнет.

Второе действие оперы он слушал рассеянно, погрузившись в свои мысли, лишь украдкой и искоса поглядывая на ложу госпожи Суворовой.

Опера закончилась, зал минут двадцать неистовствовал, снова и снова вызывая на сцену Джанкарло, и тот охотно раскланивался, измученный, с лицом совершенно мокрым от пота (увидав этот пот, Монферран понял, отчего Чинкуэтти старается обойтись почти без грима). На краю сцены, пылая крупными влажными головками осенних роз, стояла корзина, принесенная служителем, едва смолкла музыка. Цветы от нее. Нарочно или нечаянно, Джанкарло, выходя раскланиваться, становился каждый раз против этой корзины.