Всей землей володеть - Олег Игоревич Яковлев

Владимиром и его ближними. Широко, шумно праздновал князь Всеволод свадьбу сына. В городе уже говорили, сколь он добр и щедр к простым людям.

Новобрачных и гостей ждали обильные угощения. Отроки подавали на столы яства и наливали в чарки тягучее хмельное вино.

Всеволод произнёс долгую речь, рассыпаясь в похвалах и отмечая красоту и молодость снохи, но Гида, ещё плохо знавшая русскую молвь, почти ничего не понимала и только хлопала от удивления (почему на неё все смотрят?) своими красивыми, обрамлёнными бархатистыми ресницами тёмными глазами.

Одно за другим менялись на столах блюда. Близился пост, и гости наедались, словно стараясь впрок наполнить желудки мясом и рыбой. Порой иной боярин, чувствуя, как к горлу его подступает тошнота от непомерного обжорства, выходил на задворки терема, в сад, где выблёвывал лишнее, а затем возвращался за стол и продолжал трапезу, как ни в чём не бывало.

До позднего вечера шумел на княжеском подворье весёлый пир. Наконец, когда уже наступили сумерки и некоторые обессилевшие гости валились под стол, мгновенно засыпая, князь Всеволод решительно поднялся и обратился к растерянным от шума и криков вокруг себя новобрачным:

— Пойдёмте в сени.

Владимир с Гидой, а за ними сам князь Всеволод, а также Яровит, Мирон, Порей и другие бояре прошли в холодные просторные сени. Сноп пшеницы в дальнем углу должен был, по обычаю, стать первой брачной постелью молодых. По пути отроки осыпали Владимира и Гиду хмелем и звонкими золотыми монетами — чтобы жилось им весело и богато.

После, когда юные супруги наконец остались одни, Владимир тихо шепнул Гиде в маленькое розовое ушко:

— Разуй меня. Так положено. А после ложись.

Гида пожала плечами (каких только чудачеств не увидишь на свете), послушно сняла с ног мужа сафьяновые украшенные сапфирами и рубинами сапоги, отбросила их подальше К двери, затем разделась в темноте и стремглав юркнула под одеяло на жёсткие хрустящие снопы.

Владимир, улыбаясь, чуть смущённый, снял с плеч кафтан и в нижней сорочке расположился рядом.

— Ведай, Гида, княгиня моя, — обратился он к юной супруге. — В одном сапоге, по нашим обычаям, жена должна найти золото, дабы знала, что жить будет в достатке, а в другом сапоге — хлыст, дабы помнила, что подчинена во всём мужниной воле.

Гида недовольно хмыкнула — ей не нравились разговоры о подчинении, пусть даже Владимиру, к которому, она это поняла сразу, готова была горячо и крепко привязаться. Поддержка, опора, защита — этого ждала от мужа гордая королевна, но быть ему покорной бессловесной рабыней — такая доля ей никак не подходила.

В ту ночь Владимир впервые познал женщину, но после, когда Гида уже безмятежно спала, он долго никак не мог отвлечься от навевавших тоску воспоминаний. Перед мысленным взором его вновь возник облик Роксаны.

— Прочь, наважденье сатанинское! — прошептал в темноту молодой князь. — У меня теперь жена, с коей Господь меня соединил, вот она, здесь, рядом.

Он с умилением взглянул на спящую Гиду.

Её мерное дыхание успокоило Владимира, и князь наконец заснул в объятиях молодой супруги, той единственной, кого он должен и будет отныне любить, той, которая будет со слезами на глазах провожать его в походы и которая с радостной улыбкой бросится на шею, встречая его, целого и невредимого, всего пропахшего потом, из дальнего многотрудного пути.

Глава 76

ЛЮБОВЬ И НЕСЧАСТЬЕ АВРААМКИ

Низко склонившись над раскладным столиком, Авраамка медленно и аккуратно разрисовывал киноварью заставку. Отложил перо, глянул со стороны, невольно улыбнулся, гордясь работой. Хорошо получилось, сегодня дело у него спорилось, уже третью заставку за утро закончил.

Он поднялся, разминая занемевшие от напряжения ноги.

В забранное слюдой косящатое окно падал ласковый жёлтый луч, солнечный зайчик мельтешил по гладко оштукатуренной стене княжеской книжарни.

Авраамка выглянул на улицу. Внизу осыпался жёлтыми и красными листьями раскидистый клён.

И вспомнилось, нахлынуло в душу давнее, руки сами собой сжались в кулаки, зубы сомкнулись от негодования.

Такой же день тогда был, так же клён терял свою листву, так же утренний луч игриво косил в окошко, так же подворье княжое заполняли гружёные телеги, и дружинники-чудины, хмурые, неприветливые, возвращались с полюдья.

В библиотеке, на том месте, где сидит сейчас инок Худион, тогда сидел его, Авраамки, отец. Старенький был, сухонький, уже руки дрожали от немощи, глаза видели плохо, слезились, вот и вывел он на дорогом пергаменте пару неверных буквиц.

Влетел в покой, как всегда, быстрый, скорый на руку князь Глеб. Скинул алое корзно, грозно ходил между столами, гневный, недовольно сверкал глазами. Заметно было, ищет, на ком сорвать зло.

Неведомо, как углядел князь отцову оплошность, но, увидевши, побагровел от ярости и крикнул холопам:

— Взять его! На Ярославово дворище! Выпороть! Чтоб знал, как княжое добро портить!

Отец побоев княжеского ката не вынес, испустил дух. И тем самым вечером, когда лил слёзы Авраамка над умирающим родителем, поклялся он князю Глебу отомстить. Но как мстить, что делать? Князь — не простолюдин, не подберёшься к нему ночью с ножом. К тому же пагубой и злом порой казалась Авраамке месть. Гнал он прочь саму мысль о мщении, старался отвлечься, уйти в работу, но всё же занозой сидело в сердце: князь — ворог. Ещё видел вокруг Авраамка, слышал в разговорах на торгу, чуял в шепотке за спиною — не люб князь Глеб новогородцам. Собирались кучками по углам и житьи, и ремественники, и простолюдины, вели меж собой тихие, осторожные беседы.

Князь Глеб свирепел, днями не показывался на людях, сидел сиднем в тереме, а то отъезжал из города в лесные пущи, на ловы. Авраамка же весь ушёл в работу. Переписывал старые летописные своды, переводил с греческого старинные хроники и поучения святых отцов Церкви, рисовал заставки и картинки.

Так бы и шла, и тянулась медленно, как тягучий хмельной сон, жизнь молодого списателя, но вот однажды шумом и суетой наполнились княжьи палаты.

— Что случилось? Холопы забегали, челядинки спешат куда-то? — спрашивал недоумённый Авраамка Худиона.

Инок, теребя перстами жёсткую бородёнку, пояснил:

— Княгиня Глебовне чадами едет из Киева. Видать, истосковалась по супругу любезному.

Выглянул Авраамка во двор, протиснулся, сам не зная для чего, сквозь толпу зевак на крыльцо и, словно заворожённый, смотрел на стройную высокую красавицу в ромейском багрянце.

Шла по двору, высоко неся голову, молодая княгиня Роксана, сказочной царевной плыла она невесомо по воздуху.

Перехватило у Авраамки дыхание, стоял