Потерянный кров - Йонас Авижюс

Пока немцы держали деревню в осаде, Миколас Джюгас не волновался за сына. Но когда отменили запрет въезда и выезда и до него все настойчивее стали доходить слухи, что Гедиминаса арестовало гестапо, старик не на шутку забеспокоился.

Переждав денек-другой, он прицепил к лацкану пиджака крест и уехал в Краштупенай. В полицейском участке, распахнув полушубок так, чтоб был виден орден, попросил дежурного отвезти его к Адомасу Вайнорасу. Ему строго, хоть и не без уважения, ответили: господин Вайнорас находится на излечении, временно его заменяет вахмистр Бугянис, который приказал по личным делам никого к нему не пускать. Уступив настойчивым требованиям, Миколаса Джюгаса все же впустили в кабинет начальника полиции. Однако Бугянис довольно-таки злобно отрезал, что не знает и знать не хочет о господине Гедиминасе Джюгасе. Да вообще мало чести для него разговаривать с саботажником. Между прочим, добавил он, спрячьте-ка вы эту железку, а то если на нас она и производит впечатление, то на немцев никакого.

Миколас Джюгас послушался совета Бугяниса — к зданию гестапо подошел в полушубке, застегнутом до подбородка. Но часовой, размахивая автоматом, отогнал его прочь. Не оставалось ничего другого, как поспрашивать у знакомых, — с этого, пожалуй, и следовало начинать. Он подумал, что Милда может знать о Гедиминасе больше, чем любой другой, и решил начать с нее.

От гестапо он направился через базарную площадь, на которой до войны проводились митинги и демонстрации, а еще раньше здесь отмечали национальные праздники. Тогда по площади маршировали шаулисы, младо-литовцы, члены школьных и еврейских организаций. Перед костелом, на краю площади, высился за железной оградой памятник добровольцам — создателям буржуазной республики, погибшим в 1918–1920 годах. Миколас Джюгас, срезая угол, пошел к памятнику. Но, еще не доходя, он почувствовал: здесь что-то не так. То ли чего-то не хватает, то ли что-то лишнее. А когда наконец понял, что перед его глазами, его прошиб холодный пот и волосы под шапкой встали дыбом. Первой мыслью было броситься назад, но тут же мелькнула другая, от которой сжалось сердце.

Он брел прямо к деревянной раме, поставленной против памятника, похожей скорее на футбольные ворота, чем на виселицу. На перекладине, в полуметре друг от друга, висело пять трупов. Над их головами, словно приветствие гостям, растянулось белое полотнище с надписью: «ТАКАЯ СУДЬБА ЖДЕТ ВСЕХ КРАСНЫХ БАНДИТОВ И ИХ ПОСОБНИКОВ». Вчера полдня валил мягкий снег, ночью подморозило, и теперь на головах повешенных высились белые шапки. Меж пальцев ног, в уши и разинутые рты набился снег; на фоне почерневших тел он казался слишком уж белым и ненастоящим. Скрипели замерзшие веревки — трупы раскачивались под порывами ветра, поворачиваясь то спиной, то боком друг к другу, сталкиваясь широко расставленными ногами; этот стук словно аккомпанировал скрипу веревок, трущихся о перекладину.

Миколас Джюгас снял шапку. Площадь опустела и раздалась вширь. Где-то слева и справа по тротуару шли люди, но они были далеко и не больше муравьев; и дома, и костел тоже стали удаляться, уменьшаться; город, как огромная льдина, раскололся надвое, и половинки раздвинулись, оставив его, Миколаса Джюгаса, одного.

В ужасе он бросился бегом мимо памятника к тротуару. От железной ограды отделился человек и шагнул навстречу, но Миколас Джюгас, забыв надеть шапку, бежал прямо на него валкой походкой, торопящегося пахаря.

— Знай, перед кем шапку снимать, падаль!

В лицо дохнуло запахом лука, в глазах потемнело от удара, и Миколас Джюгас скатился на мостовую. Когда он поднялся, человек стоял, прислонясь к ограде, скрестив ноги в хромовых сапогах (руки в карманах); треугольное лицо, высовывающееся из поднятого воротника, усмехалось.

— За что, барин? — спросил Джюгас, дрожа от ярости и обиды.

— Вы полюбуйтесь, ему еще мало! А знаешь, что двое вроде тебя уже сидят там, где им мигом отобьют охоту кланяться красным висельникам? В гестапо не желаешь? Благодари бога, что я сегодня добрый.

— Чего вам?

— Я хотел повидать госпожу Берже… госпожу Вайнорене. Я Миколас Джюгас из Лауксодиса.

Дверь открылась пошире. Молодое, чем-то знакомое женское лицо, поначалу испуганное, просияло радостной улыбкой.

— Заходите, дядя Джюгас. Не узнаёте?

— Миграта!

— Она самая. Пожалуйте в дом, дядя Джюгас.

— Скажи на милость! Ты что, из поместья сбежала?

— Вроде бы так получается, дядя Джюгас. Ну, заходите, заходите. Чаю поставлю. Небось как приехали, так и не ели?

Миколас Джюгас был так удивлен, что и не заметил, как Миграта сняла с него полушубок. Он покорно следовал за ней из комнаты в комнату, пока они не обошли весь дом. Пианино, ковры, зеркала, радиоприемник. Она обращала внимание гостя на каждую вещь. А когда настал черед туалета и ванной, она даже показала, как спускать воду, и предложила помыться по-городскому.

— Видели, какие красивые гардины? — говорила она, усаживая Миколаса Джюгаса на кухне за столом, заставленным грязной посудой. — А пол-то какой! Да и всюду светло, просторно, аж блестит! Ох, дядя Джюгас, чего еще хотеть? Вы бы видели, сколько всякого добра в шкафах! Платья, кофты, туфли… Эх, если бы она еще была моего роста!.. Ладно, и так сойдет, будет что на сало менять.

— Хм… Так как же это так? — пробормотал Миколас Джюгас, совсем сбитый с толку. — Ты, Миграта, так себя ведешь, будто ты тут хозяйка.

— Она и есть, дядя Джюгас! — Миграта рассмеялась. — Как примчалась той ночью из поместья в Краштупенай, не думала, что так получится. Ну, господа немцы очень приятные господа. Они меня до утра не отпускали. А рано утром пришел Адомас и привел меня домой. Госпожу Милду уже к тому времени увезли. Говорят, на такой ледник, где покойников держат. Ну, этого я тогда еще не знала. Адомас сказал, что с ней развелся и хочет, чтоб я у него побыла. Вот я и осталась. Да уж, господь бог кого полюбит, на того крест накладывает. Первый, второй день еще туда-сюда, а потом — все хуже и хуже. Может, оттого, что барыня отравилась или бандиты так его перепугали. С лица спал, глаза малюсенькие стали, и из них будто нечистая сила глядит. То рассмеется ни с чего, то закричит так страшно, то скажет что — ни два, ни полтора… Или ночью как вскочит, как забегает по комнате, как раскричится: «Задушил, задушил, задушил!» Какой сервиз был, вы бы видели! Ударила дурная кровь в голову, схватил бедные тарелочки — и одну за другой об пол! Выпивши, оно известно, спьяну — одно, а уж трезвый — другое дело. Врачи, они понимают, знают, что к чему. Говорят, через месяц-другой вернется здоровый. Съездила бы к нему в этот желтый дом проведать, да не с кем квартиру оставить. Столько добра, а воров теперь…

— Давно? — буркнул Миколас Джюгас, немного придя в себя.

— Неделю будет, как увезли.

— Я про барыню… Милду. Как это… она…

— Кто может знать. Адомасу не охота было про нее говорить, а я и не приставала. Отравилась, ну и отравилась. Ох, жалко человека, что и говорить, ну, раз так господь порешил, значит, ему виднее, и на том спасибо. Сюда такой черный офицер заходит. Очень ласковый. Ну, лучше, чтоб не заходил… — Миграта запнулась и покраснела. — Так он мне как бы по секрету, дядя Джюгас, хотя какой тут секрет, если весь город болтает… Сказал, она читала запрещенные газеты, с бандитами снюхалась, а когда увидела, что гестапо все известно, отвечать придется, себя и порешила. Адомас, что греха таить, мог бы ее вытащить, ну, они давно друг друга не любили. Я-то это знаю, дядя Джюгас.

— А как же, Миграта, ты знаешь, — кивнул Миколас Джюгас, совсем потеряв голову.

— Мы-то с Адомасом уже с прошлого года, дядя Джюгас. Я давно по нему сохла. Нравился. И я ему тоже. Как приехал тогда с Лауксодис из-за вашего хозяйства, надеялась, не объедет поместье стороной. Сварила господам ужин, прибрала у себя в комнатке, а сердце… Ох, откуда вам знать, что делается с девкой, когда ей парень нравится! Думаю себе: у него жена, вроде бы грех, но если иначе поглядеть, кто виноват, что она баба хлипкая? Такому мужику, как Адомас, — и жить с этакой перчаткой? Мелкая, сухонькая, а бледнющая! Из сушеной кленовой доски больше соку выдавишь, чем крови у госпожи Милды было. Что с такой, скользит промеж пальцев, как кудель. Мужику надо, чтоб было за что взять. Так вот, прибралась я у себя в комнате, дядя Джюгас, а сердце бим-бом, бим-бом — ну прямо колокол! Уже и ночь на дворе. Ветер, холодно, а машины его все не слыхать. Неужто господин Адомас укатил в Краштупенай, минуя мою постельку? Сказалась барыне, что к матери надо сбегать, полушубок накинула — и в деревню. А наша изба, как помните, третья, если считать от старостиной. Шумят они там, еще не выбрались! Повернулась — и ходу в поместье. Раз так, запорхнет голубок, никуда не денется. Весело стало, дядя Джюгас, чуть не запела я. И тут господь меня вовремя упредил, промолчала. Это было первое явление его святой воли, и сразу же, я еще по аллее шла, второе явление: приспичило мне. Поместье поместьем, но там только у господ такие удобства, как вот тут, — сидишь в тепле и можешь воду спустить, а наш, батрацкий нужник сразу за хлевом, если приходилось видеть. Ох, дядя Джюгас, как хорошо-то вышло, что он там! Я уж кончаю, как вдруг — мужские голоса. Чужие! Волосы на голове дыбом… Не помню уже, что там говорили, ну, а я подозревать стала. Тут как услышала по-русски, дядя Джюгас, сердце сразу — ж-жых! — в пятки! Сижу, не знаю, что делать. А двери-то хлопают, люди кричат и по-нашему, и по-ихнему болбочут, по-антихристовому: «Всех в большой зал! Живо!» Ну, тут последнему дураку ясно, что за гости пожаловали. Когда нужда приспичит, сразу ума-разума наберешься. Ох, сама не пойму, как это у меня так складно получилось! Ну, это уж как пить дать, дядя Джюгас, господь вел. Если б не такой лютый ветер, они услышали бы. Но я тоже не дура: вывела лошадь через дверь коровника, а потом гоп на нее — и прямо по полям! Господь хранил, а черт нес — очень быстро, дядя Джюгас, я добралась до Краштупенай. Не хотели впускать в комендатуру. Ну, я как разорусь на всю улицу: «Бандитен, бандитен!» Прибежал человек, что по-литовски умеет. Выложила ему все с подробностями, не стесняясь того дела за хлевами. Ох, дядя Джюгас, что там началось! Как затрясутся, как забегают! Телефоны звенят, двери хлопают. А меня — под стражу и в другой дом. Гестапо прозывается, я потом узнала. Отвели к такому серо-зеленому офицеру — не к тому, который повадился сюда лазить, к другому, над всеми ими начальнику. Оказалось, знакомый, не раз бывал у господина Дизе в гостях. Очень ласковый барин, дядя Джюгас, такой, знаете, душистый, улыбчивый. Дал мне комнатку побыть до утра, ну, поставил солдат у двери, чтоб бандиты, как он сказал, меня не похитили. А утром, как я уже говорила, пришел Адомас в тот дом, к начальнику черных. Бледный весь, дрожит. Смотрит на меня просто страх какими глазами, губы трясутся, слова сказать не может. Как будто немой, дядя Джюгас, или костью подавился. А начальник черных весело улыбается, хлопает его по плечу. Говорит, нечего унывать, все уладим, комар носу не подточит. Мало ли добрых женщин на свете, говорит, и знай Адомаса по плечу хлопает. Посмотри, говорит, на эту героиню. Арлянская дева как вылитая. Если б не она, висеть бы тебе на люстре рядом с Кучкайлисом. Забирай покамест ее, говорит, только такая женщина может теперь тебе помочь. Покамест! Вот тут он, дядя Джюгас, дал маху. Это я сразу поняла, как только мы вместе зажили. Даже смешно, что влюбленный мужик делается как дитя малое. Придет, бывало, домой — и с порога ко мне. Ни минутки один в комнате… Я на кухню — и он туда, я в комнату — и ему там надобно. Ох, дядя Джюгас, как будто я кусок сала, а он изголодавшийся кот. Даже ночью, когда вставал по нужде, будил меня, а если мне надо, поднимался с кровати и бродил под дверью, пока не управлюсь. Просто чудеса — горячая любовь. Ох, как одарит господь, так одарит, дядя Джюгас. Не задарма ведь и я его, господа нашего, чту, но такого счастья, чтобы барыней заделаться… Ого! Жирный кусок отхватила, нечего сказать.