Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели - Николай Мельниченко

Здоровые люди обычно к своим болячкам относятся как к досадной помехе: авось проморгается. Так же относился и я к возникшим у меня больше года назад болям. Острая боль возникала, часто во сне, где-то там, где у многих людей находится сердце. И врачи, и Эмма мне сразу давали сердечные лекарства. А что еще давать человеку, у которого болит сердце? Но эти капли и таблетки на меня почти не действовали и не вынимали острый нож (или отвертку), которые, казалось мне, были воткнуты прямо в грудь. Кардиограмма показывала некое ухудшение электрических свойств (блокаду) каких-то непонятных деталей. Короче, ничего серьезного. Мало-помалу я нашел свой способ борьбы с этой болью: надо было меньше спать, шевелиться, делать зарядку, копать огород, бегать на лыжах или без таковых. Такой способ лечения был мне весьма любезен…

После общения с Циглером у меня также слегка изменился характер: я стал заводиться с четверти оборота. Первым это заметил Шапиро. На каком-то совещании я так яростно стал возражать оппоненту, что Шапиро с удивлением спросил:

– Ты что на людей бросаешься?

Не знаю, что он говорил нашей медицине (у нас была целая медсанчасть), но в декабре 1958 года меня отправляют в 1 ВМГ (1-й Военно-морской госпиталь). Из этого учреждения я вырывался с боями – в отпуск к невесте – летом 1956 года после закусывания черной икрой. Теперь госпиталь находится через дорогу возле Калинкина моста. Впрочем, госпиталь настолько обширен, специально и капитально построен еще во времена Петра 1, что, наверное, там он и был, а меня терзали в отдельных «холерных» бараках, расположенных тогда по другую сторону проспекта Газа. Здесь – стены метровой толщины окружают огромные палаты, широкие каменные лестницы со ступенями, истертыми поколениями моряков до благородной кривизны.

Когда попадаешь в это богоугодное заведение, то чувствуешь только одно: после суеты оформления и переодевания, – время остановилось. Тебе показывают койку в палате (одну из 20 – 30-ти) и место с номером диеты в столовой. Вот проходит день, другой, иногда – третий. Я за такое время воздвигал целый ПУИ… Затем появляется лечащий врач, и начинается написание бесконечных бумаг. Назначаются анализы всякие, на которые уходит еще больше недели. Я беснуюсь, лезу на стенку:

– Ребята, что вы с такими темпами будете делать, когда начнется атомная бойня, когда пациентов будет больше на несколько порядков?

Мне популярно объясняют, что их будет не так уж много, поскольку изменяется сам медицинский подход. В прежних войнах из поля боя в первую очередь выносили «тяжелых». В условиях атомной войны их трогать вообще не будут: в любом случае они обречены. «Не тратьте, куме, сили: спускайтеся на дно!» – одним словом. Спасать будут только практически здоровых: этих еще можно спасти, если они сами добегут куда надо. Картина вдохновляет: ты пока еще находишься среди спасаемых, если приютили и дают таблетки!

Кстати, дают не только таблетки (Зх3 штуки в день), но и микстуру в мензурках, тоже три раза в день. Остальное время – болтаюсь по госпиталю: все анализы сданы и проанализированы, в смысле – записаны в многочисленные бумаги. Таблетки и микстуру я мог бы принимать и дома, не отходя от кассы. А не болтаться бесцельно, как дикая тигра в зоопарке. И так с женой виделся совсем немного. А ведь скоро, очень скоро, опять пошлют на очередное арбузное место. Там ослабла оборона страны, и надо ее укрепить. Если не ты, то кто? Давай-давай!!!

Эмму сюда не пускают, даже в выходные дни. То ли карантин, то ли высокая секретность. В конце концов, в заглушенных стальных воротах, выходящих на проспект Газа, мы находим дырку (по научному – отверстие) диаметром всего 15 мм. Даже Дубровский с Машей общался (по школьному сочинению – «сношался») через дупло большего размера. Мы видим только один глаз друг у друга вблизи. Чтобы увидеть физиономию целиком, надо отойти, но тогда ничего не слышно. Тем не менее – мы вместе. Великодушно сдаем в аренду наш канал общения еще одной паре несчастных коллег…

На третий вечер наш кайф грубо прерывают. Дежурный по госпиталю, целый старший лейтенант, сморчок с узкими погонами административной службы (и такие были), в пошитой по спецзаказу морской фуражке с огромными полями, подбегает к нам и верещит, как недорезанный. Эмма в испуге отскакивает от коммуникативного отверстия и от страха уже не может приблизиться. Человеческие слова, миролюбивые увещевания на старлея не действуют: он продолжает верещать, весь в административном раже калифа на час. Тогда я подхожу к нему и шепотом, на ушко, использую всю первобытную мощь великого народного русского языка для характеристики его, старшего лейтенанта, личности. Старлей мгновенно затыкается и убегает, придерживая рукой прыгающую на заднице кобуру…

Через полчаса меня разыскивает посыльный матрос и сообщает, что мне надо явиться к заместителю начальника госпиталя по политчасти. Являюсь в роскошный кабинет, где возле сидящего капитана первого ранга уже стоит мой подшефный с торжествующим видом. Меня, человека в больничном халате, не приглашают даже сесть. Зато надменный замполит немедленно, нисколько не теряя времени, приступает к разносу и нотациям. Как это можно так грубо оскорблять офицера, который … Да как вы можете командовать своими подчиненными, если…, когда… Да вы знаете… и т. д. и т. п.

Нашли юного пионера для перевоспитания. Они хочут проявить свою руководящую заботу о моем «облико морале». Спокойно выслушиваю первые рулады, а затем «на голубом глазу» и чрезвычайно вежливо заявляю, что товарища старшего лейтенанта я вижу первый раз в жизни, но буду счастлив с ним познакомиться в будущем. Очередная рулада застревает в горле у замполита, и они ошарашенно переглядываются со старлеем. Пауза затягивается. Я обращаюсь к замполиту, как старшему по званию:

– Товарищ капитан первого ранга, разрешите выйти?

Замполит машинально кивает, и я удаляюсь. Вскоре встречаемся со старлеем опять. Я безразлично говорю в пространство: «Придется врезать». Он вздрагивает: понимает кому, за что и по какому месту я собираюсь врезать. Но жаловаться бесполезно: я разговаривал не с ним…

От обилия микстур сердце у меня перестает болеть и просто хлябает, как разношенный валенок. Спустя две недели меня выписывают из госпиталя с диагнозом: «нейроциркуляторная дистония» с ограничением годности к военной службе. Никто этой болезни не знает. Наши медики говорят, что в госпитале ее «назначают» всем непонятным больным, которым не могут поставить нормальный точный диагноз.