Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Тут же везде болота Блудовы непроходимые с бездонными ямами-еланями-топями несметными, покрытыми лишь обманными атласными купавами. Ступишь — топь, как живая, зачавкает, пожрет тебя… Она из этих топей и вылезла…

Вот едет мужик на дорогой тачке — а она манит его: “Сударь, хотите женщину? Хотите древнюю русскую любовь отведать в медовом стогу сена с медовухой золотой?.. С песнями и плясками древнерусскими забытыми?.. Я умею все…”

Мужик — новый русский — говорит завороженно: «Давай в моей шикарной, двуспальной тачке трахнемся! сольемся! сойдемся! сотремся! собьемся, как молоко в сметану да масло!.. Айда!..»

Она смеется, волосами льняными вьется русалочьими, и глазами ошпаривает, как синими морями-океанами, да говорит бизнесмену: “Таких тачек, как у тебя, в мире много — а копна русского сена! а сеновал с жучками щекочущими и душистой, терпкой медовухой — только здесь получишь! в поле!..

Гляди! Вот стог-то у дороги золотой ждет! открытый! пуховый!..

Ни одна постель не сравнится с податливым, широким, качливым, колыбельным деревенским, первозданным сеном, сеном медовым!.. Айда! Гойда!

А еще я буду тебе голая петь да плясать забытые хороводные песни, пляски русские!.. Нынче русская исконная песня да пляска русская, а в них душа русская, убиты, забиты чужой музыкой…

А я эти песни пою да пляски пляшу, да хожу в древнем убитом сарафане-кумачнике!.. И щекотать до смерти могу, как русалка!..”

Тут милиционер молодо вздохнул, как будто сам он попробовал этих песен и плясок:

«…Вот бизнесмен, переспелый перепел, выходит из машины и идет с русалкой в стог близкий у дороги или в полевую копну тихую, душистую…

Только пачку презервативов с собой берет — веселый, зачарованный, завороженный… не знает он, что он уже приговорённый…

Тут, в сене, она вынимает и надевает на себя старинный сарафан-кумачник, и кокошник, и сафьяновые сапожки и поднимает два кубка с медовухой! и они пьют! и она не обманывает: пьет вместе с бизнесменом до конца…

А потом голая пляшет, извивается, чарует, поет старинную песню “Скакал казак через долину”.

И щекочет его до одури во всех заповедных местах!..

Тут, когда ошпаренный, перемлелый бизнесмен-казак брюки торопко начинает снимать, свергать, и руки у него заняты, и хмель-дурман уже бьется, ширится в его голове и теле — она голая, раскаленная от песен и плясок, ловко вынимает из сена острые вилы и вмиг этого любовника, еще полуголого, протыкает нежно, прокалывает, нанизывает насквозь, навылет, настежь…

Кровь малиновая, парная, еще живая, окропляет, обагряет сено золотое…

Таких кровяных стогов много она на дорогах оставила…

У них, у бизнесменов, почти у всех, животы рыхлые, обильные — вилы острые легко, весело, как через сено, проходят, находят…

Ни один не сошел, не сорвался с вил…

Ни один не убежал, пригвожденный к стогу навсегда, как бабочка на иголке…

Потом она садится на велосипед и тихо отъезжает в болота мглистые куда-то…

Тут везде болота глухие — где? кого найдешь в трясинах сосущих?..

И вот что интересно: ничего она не берет из их денег и одежды…

Значит, она их гробит не из-за денег!.. Она их гробит, а не грабит!..

А из-за чего — мы не знаем!..

Может, это болезнь?..

Или уже появились и бабы-маньячки? Голые русалки с вилами?..»

О Боже!.. Я молчу…

…Это не болезнь… Это Древняя Русь в сарафане казнит вилами нынешних иуд…

Это гражданская война…

Не все же время богатые воры будут убивать бедных людей советских, покорных до гроба…

Вот и бедные немые люди покорливые стали богатых воров убивать…

И гражданская война пошла и пойдет, качнется еще резче — шире — в другую сторону, вспять…

Таков закон всеобщий гражданских войн…

Одни вначале поубивали, пограбили, погуляли, теперь — другие…

О Боже!..

— Ребята, тут такие туманы, такие болота, такая метель слепая, сыпучая, игристая, молодая… Никого я на дорогах не видел… Кроме вас…

И я поехал дальше, но метель уже унялась и уже не бежала вослед за мной…

Отстала она… Наигралась, нарезвилась — и улеглась, уснула, ушла…

Как та девочка на велосипеде затерялась, запуталась, как паутина летучая, осела на непролазных дорогах, болотах, лесах…

Аааа… Ангел Серебряные Власы…

Где ты?..

Так нынче легко и бесследно на заброшенной Руси человеку русскому затеряться…

Тут целый советский народ потерялся — ay! ay! где ты? где?..

И что же говорить о сироте-человеке?.. Аааа…

Ау! Безымянный брат мой, где ты?.. Ау!..

Я ищу тебя в русской пустыне, одинокий брат мой…

Ау!.. Отзовись!..

А нынче на Руси Время Одиноких Колодцев…

Всякий человек сидит в своём Колодце и ждёт…

Вот над краем Колодца появляется лицо друга его… Человек радуется, что кто-то вспомнил его…

А друг говорит: Ты помнишь меня, брат?.. — Помню, помню…

Тогда он уходит в свой Колодец Одиночес тва…

Одиноки человеки в Колодцах своих без Бога…

Только эхо звучит в бездонных колодезях…

Ааааааа… Где ты, брат?..

Глава одиннадцатая

КОРАЛЛОВАЯ ЭФА

…Стрела уж пущена — а птица еще поет в кустах…

…Благородный муж легко преодолевает собственные лишенья, но не переносит

чужих страданий…

Ааааа!..

…Я опять ехал по русским пустыням осенним, безвинно, беззащитно замершим в предчувствии бесконечной зимы…

Всегда я думал: даже медведь — этот густой, могучий зверь на зиму залегает, прячется в берлогу спасительную, а бедный, тленный, русский хрупкий человек семь месяцев дышит, бродит, живет в испепеляющих снегах, снегах, снегах…

О Боже!..

И что же двуногий, такой трепетный, ломкий человек сильнее четверолапого, густомясого медведя?..

…Так много я пережил за эту последнюю неделю — смерть матери, эти обгорелые, сиротские, пустынные, родные, брошенные деревеньки, где впервые, ознобно мне почудилось, что палые плетни лежат в бурьяне, как зябнущие, больные ребра мои, которые некогда так сладко отозвались, запели от Гулиного локотка; и встреча с исцелившей меня старухой Марфой, и эти туманы, и болота непроходимые, непролазные топи окрест, и эта глушь, и эта страшная обольстительно погибельная девочка на велосипеде, и эта послушная, дивная метель на дороге…

Как много!.. О Боже!.. Как щедро! Как привольно!..

И какая-то полнота жизни была в душе моей, какой давно не было…

От этих осенних, полных ветра, струящихся просторов, что ли?..

Оттого, что много вольного, лесного, нетронутого пьянящего, хмельного воздуха на Руси, что ли?..

Не знаю… не знаю…

И я вспомнил древние слова персидского поэта: “Дни жизни — даже горькие — цени! ведь навсегда уходят и они!..”

И дни моей жизни уходили, и все больше в них было горьких дней, но сегодня мне было дивно, сладко, полноводно, полновольно…

…И опять туманы нашли на дорогу, и опять ушли, и я увидел на дорогах, близ чахлых деревенек, застывших женщин в павловопосадских старинных платках.

Они стояли, как огромные русские “матрешки”!..

Только это были живые… наши матери, и дщери, и сестры…

Я уже знал, что значат эти кочевые, павлиньи платки на дорогах…

Есть такие русские яблоки — “двухфунтовые антоновки” — это поздние, осенние, неслыханные медовые плоды… Их собирают недозрелыми и в соломе берегут, лелеют в ящиках — тут они яро, целомудренно доходят, дозревают, наливаются щедро к зиме, и нет ничего вкусней этих яблок снежно-сахарных, сокообильных.

Такими тайными яблоками в золотой соломе в душистых ящиках-избах всегда казались мне русские, деревенские, зимние, румяные, алые, яблоневые жены и девы-красавицы-павы стыдливые, таящиеся…

Русские князья отдавали жизни свои, спасая таких яблоневых жен от охочих татар…

Но вот князей истребили…

И вот жены забыли про князей убитых, заступников своих, и вышли блудить на дороги…

От пьянства мужей своих, и нищеты детей своих голодных, и тщеты усыхающих заживо стариков, вышли они на дороги и распахнули тайные, сокровенные платки расписные, фазаньи свои, в которые тысячу православных, святых лет никто, кроме суженого, венчанного мужа, не входил.

И вот последняя русская Красота, Краса тайная, родниковая, последний оплот русский, продается на дорогах нищих, сквозистых…

Я всегда думал, что блудных жен и дев надо люто карать: плетьми или даже тюрьмами…

Но особенно люто надо казнить тех, кто покупает и растлевает эту Красоту…