Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

Государь вдруг вспомнил пророчества лекаря Шуберта, которого повелел казнить за то, что тот не сумел вылечить Анастасию Романовну. Он-то однажды и предсказал Ивану Васильевичу, что тот будет так велик, как может быть только небожитель, и сделается таким бесславным, каким может быть только позор. И если не сгинет он среди лесов, всеми брошенный, то возвысится еще более.

— Как же ты увидел это? — прошептал тогда Иван Васильевич, потрясенный пророчеством.

— Позволь свою руку, государь, — посмел потребовать царскую длань Шуберт. — О! Самодержавная ладонь много чего стоит. Это самый верный способ заглянуть в прошлое и узнать будущее. Линии на ладони не что иное, как божьи знаки, они говорят о человеке все. Создатель показал свою божественную мудрость, когда начертал на ладони эти линии. Искусству гадания я обучился от своей бабки, которая в свою очередь научилась от своей, и так до двенадцатого колена. Я не столь искусен, как мои именитые предки. Три мои прабабки были сожжены на костре за то, что обладали невероятным даром пророчества. И говорят, сам папа римский протягивал им свою священную ладонь, чтобы узнать будущее. О, государь, эти пальцы говорят о том, что ты стремишься к славе… Вот этот бугор подтверждает, что ты честолюбив, а вот этот островок на линии рассказывает о том, что ты склонен к убийству и к пролитию крови. Такие люди, как ты, часто бывают изгнаны и очень плохо кончают.

— Видно, не зря твоих бабок жгли на костре! — отдернул руку самодержец.

И вот сейчас пророчества немца начинали сбываться — государь неприкаянно плутал по чаще, и, того и гляди, несусветная судьба выведет его к топкому болоту, где ему и сгинуть вместе со всей челядью.

— Стоять! — крикнул вдруг самодержец.

И колонна, послушная грозному окрику, замерла, а далекий ее хвост едва перевалил сопку и затерялся на крутом изгибе дороги.

— Что случилось, государь? Не озяб ли? — хлопотал вокруг царя Басманов.

— Не озяб!.. Вели разворачивать сани, на Коломенское едем! Хочу праздник Николы Чудотворца в тепле встретить.

— Поворачивай! Государь велит!

— Поворачивай!

— Поворачивай сани!

От саней к саням передавалась воля Ивана Васильевича, и только эхо глухо терзало лес:

— Ай! Ай! Ай!

И колонна поползла через лес в село Коломенское. Впереди, освобождая дорогу для государя, ехало три десятка рынд. Срывая глотки, они орали:

— Поберегись! Государь Иван Васильевич едет! Расступись! Иван Васильевич едет!

Село Коломенское встречало самодержца молчаливо: ни радости, ни веселья, не было здесь хлебосольного приветствия, а колокола и вовсе на морозе застыли. Село угрюмо — ни огонька! Только церковный купол, собрав в себя сияние звезд, казался отражением луны.

— Все! Не хочу далее ехать! — заявил решительно царь. — Хочу здесь никольские морозы переждать.

Отринул от себя теплую шубу Иван Васильевич и, не дожидаясь рынд, ступил на снег.

— Едрит твою! — чертыхнулся государь, опрокинувшись.

Гололед, как опытный ратоборец, сбил самодержца с ног, и тот, поверженный, упал к ногам челяди.

— Как же ты так, Иван Васильевич! Как же это ты, родимый! Вот угораздило-то! — подхватили царя крепкие руки слуг.

— А-а-а-а! — заорал государь, пронзенный острой болью. — Да куда ты тянешь! Колено все выворотило!

Даже через порты было видно, как кость вышла из суставов и выперла острым краем.

— Сейчас, государь! Сейчас, батюшка! — бережно положили Ивана Васильевича на снег рынды. — Да как же тебя угораздило, Иисусе Христе!

Царь идти не мог. Рынды взвалили Ивана на плечи и понесли в село. Самодержец люто ругался, когда кто-то из слуг оступался на мерзлой земле и тем самым причинял несносную боль.

— В этом селе знатный костоправ есть, — говорил Афанасий Вяземский, — со всей округи к нему ходят. Вот он тебя, государь, и осмотрит. Выправит тебе ноженьку так, что лучше прежней станет.

— Господи, за что ты посылаешь на меня такие страдания? — молился Иван Васильевич. — Мало того, что с царствия меня прогнал, так ты хочешь и без ноги меня оставить! Али недостаточно тебе моего покаяния?! — безутешно горевал Иван, понося ослушавшихся бояр, скверную дорогу, а заодно и все царствие. И уже в раскаянии: — Спасибо, господи, что несут меня не вперед ногами!

Государя определили в поповский дом, который стоял на самой вершине сопки.

Священник неистово хлопотал вокруг поверженного царя и весело приговаривал:

— Вот радость-то привалила! Вот радость! Кто бы мог подумать, что господь нам самого Ивана Васильевича пошлет.

— Костоправа зовите! — вопил государь. — Да уберите с моих глаз эту масленую рожу!

Попа прогнали от очей государя прочь, а слуги разбежались по домам искать костоправа. Скоро они привели седовласого старика с такой длинной бородой, что ее приходилось заправлять за шнурок, перетягивающий в поясе сорочку.

Старик подошел к государю, который сидел на большом сундуке и, задрав ногу на табурет, тихо постанывал. Слов старик не ронял: вытянул вперед руки и стал водить ими, видно, выкуривая из поповского дома нечисть, проникшую вместе с многочисленной свитой государя. Потом осторожно притронулся мягкими, словно цыплячий пух, пальцами к опухоли на ноге царя.

— Тепло, Иван Васильевич? — спокойно низким голосом поинтересовался старик. — Ты уж потерпи, сейчас совсем жарко станет.

Иван почувствовал, как от пятки к колену поднялась теплота, которая прошлась таким жаром, что распалила голень, поползла в пах, грозя сжечь дотла.

— И долго так будет… старик?

Старец отвечал не сразу, опалил государя взглядом в упор, а потом изрек:

— Потерпи, государь.

Только Василий Блаженный мог так смотреть: тот тоже ничего не боялся, для него что сатана, что царь — все едино было.

Тут пальцы старика уверенно пробежали по колену, тиснули где надо, и кость встала на свое место.

— Уф! — выдохнул царь.

— Все, государь, теперь можешь топать к себе в Москву. Износу твоей ноге не будет.

— Не государь я более, — буркнул Иван, — вместо меня в столице бояре остались.

— Гордыня тебя обуяла, Иван Васильевич, поклона все ждешь да челобития, только ведь все мы от Адама и Евы созданы. И во грехе! Ежели ждешь поклона, то не дождешься, сам должен первый челом ударить. Вот тогда бояре к тебе лицом повернутся, а так скитаться тебе до скончания века по лесам, словно бродяге бездомному!..

И говорил старик так, словно подслушал давний разговор царя с Шубертом.

Никольские морозы постучались в ворота колючим ветром. Закружилась пурга, шибанула охапку снега в тесаные ставни и побежала дальше по кривой улочке пугать холодной зимой мужиков и баб. Ребятишкам потеха — снега на никольские морозы привалит столько, что не разгрести его до глубокой весны, а значит, баловства хватит на целую зиму. Это снежные горки и крепости, а еще баб можно лепить, да таких высоченных, чтоб под самую крышу были. Можно еще в снегу купаться, да так, чтобы с головой и чтобы холод щипал шею и спину.

День святого Николы государь решил провести в покаянии. Помолился Иван, посетовал на тяжкую судьбинушку, а потом, приняв чарку портвейна, повелел позвать писаря.

Из окон поповского дома открывался вид на реку, за которой простирался хвойный лес. Бор был одет в снег, и сосны стояли в белых плащах торжественно, как рать перед поединком. Никола святой накануне поработал крепко: замостил все дороги, укрепил зимний путь через реку, да так ладно, что уже не отодрать эти гвозди до самой весны.

В такой день Иван Васильевич любил устраивать на Москве-реке гулянье: повелевал, чтобы бабы были в пестрых сарафанах и нарядных платках; мужики в новых телогреях и высоких шапках. Стрельцы привозили бочку сладкого вина из царских припасов, а молодцы за полный ковш мерились силами.

Самому ловкому Иван Васильевич дарил медный стакан, по бокам которого выбивалась надпись: «От государя всея Руси Ивана Васильевича за расторопность и ловкость». Наполнит мужик подарок сладким вином, выпьет и топает к дому.

По-иному было сейчас. Изгнание — не белый хлеб. Хуже некуда — мыкаться неприкаянному от дома к дому, а выставленный в гостях каравай больше напоминает милостыню.

Явился дьяк Висковатый. На государя старался не смотреть, а когда поднимал на него глаза, то с ужасом отмечал, что череп у царя оголился.

— Пиши, дьяк, — произнес Иван Васильевич. Вместо трона государь сидел на табуретке, расшатанной настолько, что при каждом повороте мощного тела казалось, будто она в чем-то не соглашается с самодержцем. — «Бояре-государе, пишет вам человече, который своими скаредными делами просмердел хуже мертвеца. Который распутен настолько, что самая последняя из блудниц в сравнении с ним покажется ангелом. Пишет вам, бояре, гнуснейший из людей, у которого вместо деяний одни злодеяния, у которого не сыскать ни одной добродетели, а сам он состоит из одних пороков. Пишет вам гнуснейший из людей, который столько сгубил народу, что может уподобиться душегубцу-разбойнику. Все это, бояре, есть один человек, бывший государь ваш Иван Васильевич. Каюсь я перед всем православным миром за прегрешения свои, челом бью низко всему честному народу, а еще хочу, чтобы отпустили мне мои грехи, а иначе мне не жить. Затравит меня скорбь, словно зверя какого, а потом и вовсе со света сживет! А на том кланяюсь и милости вашей ищу!»