Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Роман доволен тобой, — сообщил Годовалов после тренировки.
Этого оказалось достаточно, чтобы все вернулось на прежние места. Дима даже пожалел откровенно сникшего и будто в чем-то провинившегося Винокурова. С обновившимся интересом наблюдал Дима за всем, что происходило в училище. Оп будто примерял на себя свою же прошлогоднюю одежду. Оказывается, что ее еще вполне можно было носить.
Нет, беспокойство не исчезло. Оно лишь как бы обезболилось. В самом деле, чем являлся он кроме того, что хорошо учился, преуспевал в спорте, дежурил по взводу и роте, неплохо делал все, что следовало делать в училище? Ведь чем бы он ни занимался, какая-то главная часть его существа оставалась в бездействии. Это-то и беспокоило. Будь он к чему-нибудь особенно способным, этим, наверное, он и жил бы. Но он ничем особенно не выделялся. Не один его сверстник превосходил его в каждой его способности. Но даже выделяйся он чем-либо исключительно, это еще не означало, что так и следовало жить. Теперь он понимал, что не связывал свою жизнь ни с одним из своих занятий и увлечений, а ждал от нее чего-то другого. Это только казалось, что он, ничем особенно не выделяясь, утрачивал многое из того, чем жил, а то, что оставалось, жизнью вроде бы не являлось. Самое неприятное как раз в том и заключалось, что у него как бы отнимали возможность жить просто и определенно, а оставляли самое трудное.
Глава одиннадцатая
Такой тишины Дима еще не испытывал. Озеро простиралось и далеко влево, и далеко вправо. Лес сомкнутым строем заступал берега. За каждым деревом там мог затаиться индеец.
Стемнело быстро. Вокруг слышался только редкий плеск. Весло мерно погружалось в едва различимую податливую глубину. Каждый всплеск как живой возникал в воображении. Отчетливо представлялось, как под покровом надвинувшейся ночи вода достигала самых дальних окраин и самых укромных уголков озера.
Утром к их бревенчатому строению на сваях вплотную подступал туман. Однако густая пелена его уже редела, вокруг становилось все шире и выше, взгляд скользил по чуть покачивающейся ребристой поверхности, пока белесая пелена не зачернела проступавшим сквозь нее массивом леса. Потом озеро очистилось почти разом, небо открылось, вода заблестела и солнце оказалось довольно высоко над лесом. Наблюдали сейчас за ними индейцы или ушли? Если бы не враждебность краснокожих, жить на озере было замечательно. Предстояло обойти на лодке все бухты и бухточки, выбрать удобное для поселения место. Он обнаружил тенистый ручей, спокойным течением напоминавший реку. Другой ручей весело искрился на солнечной лужайке. Удобнее места было не придумать. Но прежде еще предстояло обследовать дальний край озера и посетить два каменистых островка. Об индейцах он забыл.
Так всегда начиналось у Димы. С какой-нибудь прочитанной книги или неожиданно мелькнувшего воспоминания. То виделась знакомая речка в крутых оранжево-красных берегах у деревни, то возникал Байкал с его лесисто-каменистыми сопками и необычно большой водой между ними, то открывалось и вовсе необозримое море у берегов Сахалина. Вдоль той речки в оранжево-красных берегах он однажды прошел километра три и остановился пораженный: совсем иной стала вся округа, речка бесконечно петляла по обширным лугам, расположившаяся невдалеке незнакомая деревня ни о чем не напоминала; чтобы почувствовать себя здесь своим, он явно должен был как-то измениться. Еще труднее оказалось вообразить себя своим у Байкала. Яркое солнце, холодный ветер и как бревна раскатываемые по озеру волны вызывали отчуждение. Неприютным представлялось и море. Его солнечный блеск и безмятежность обманывали. Однажды Дима влез в лодку и стал грести. Он греб совсем недолго, как вдруг, подняв глаза на берег, на скучившийся у близких сопок город, понял, что лодку влекли в море не одни его усилия. Он заспешил назад, но лодка продолжала удаляться. Вокруг беспорядочно толкались и всплескивали волны. Весла едва зацеплялись за их тугие верхушки или уходили в воду почти отвесно. Страх охватил его. Он греб, казалось ему, бесконечно долго. Но трудно было не только на море. Даже у деревни на речке, высыхавшей летом до маленького ручья, не так-то просто удалось соорудить пешеходный в одну доску мостик на месте давно снесенной весенним паводком плотины.
Речка, озеро и море вспоминались не случайно. Это всегда было место, где мысленно он собирался жить. Таким местом могли оказаться и какое-нибудь взгорье, и опушка леса, и низинка на лугах. Самое главное, однако, было то, чтобы при этом возникало чувство, что все там принадлежало ему, и чтобы физически ощущались границы его владений. Жить можно было и на пароходе, и на паровозе, и на грузовике. Всякий раз получались как бы разные жизни, и отдать предпочтение какой-то одной оказывалось невозможным: в каждой находилось что-то отсутствующее в другой. Разной становилась жизнь и в зависимости от того, выращивал ли он хлопок, строил шоссе и железные дороги, трепал лен.
Так он воображал. Но только ли воображал? Разве не нужны людям реки и моря, шоссе и железные дороги, поезда и пароходы? Разве не должно быть так, чтобы каждый что-то умел и делал это хорошо? Разве каждый не нуждался в каком-то своем месте на земле?
Великолепная жизнь! Он летал на воздушных шарах, ездил на фараоновых колесницах, плавал под парусами. И хотя однажды он понял, что воображал лишь то, что уже давно было испытано людьми, это не останавливало его фантазий. Последнее время он изобретал и совершенствовал паровые двигатели и строил суда. Суда требовались большие и малые, пассажирские и грузовые, для морей и мелководья. Занимаясь этим, он невольно вспоминал уже пережитое им. Помнились непотопляемые деревянные кораблики, которые в детстве он пускал по ручьям и лужам. Помнились рыбачьи катера, по борта загруженные рыбой. Помнился теплоход «Анива», когда-то принадлежавший германскому флоту. По телу теплохода пробегала мелкая дрожь. Из простора моря легким течением тянулся ветер. Волны перекатывались, вспыхивали огнем отраженных солнечных лучей и выдыхали прохладу. Вспышки волн впереди соединялись, и море рябило, слепило глаза. Отчетливо просматривался город в отрогах острова, приближалась незнакомая сахалинская жизнь в знакомом оживлении улиц.
— А вон Японию видно! — сказал кто-то из пассажиров, и все посмотрели туда, где находилась Япония.
«Все Дальше ничего нашего нет», — подумал тогда Дима.
Перед ним открылось странное: совсем рядом, под одним и тем же солнцем, у одного и того же моря, находились другие страны, жили другие люди. Как интересно!
— Что ты все время прячешь? — спросил маленький
