Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

— Нет, я писать не буду, — упрямо проговорил Гияс–ходжа.

Он сам не понимал что с ним творится. Вихрь странных, горячечных мыслей беспорядочной чередой мчался в его мозгу. Слова грубого скотовода доносились откуда–то издалека, походили на назойливое гудение шмеля.

Гияс–ходжа был потрясен, взволнован, ошеломлен… Он увидел лицо неземной красоты, глаза — лучистые, бездонные и гневные. Лицо прекрасное и несчастное. Произошло невероятное: Гияс–ходжа полюбил. Полюбил так, как может полюбить сухой законовед, блюститель свирепых законов арабов, всерьез смотревших на женщину, как на «силки дьявола», отказавшийся навсегда от женщин и от ласк даже законных жен. И внезапно нахлынувшие чувства, опалившие его сердце огнем, были совсем иного свойства, чем прилив животной страсти. Ему претили слова, поступки Сайд Ахмада, — так он по крайней мере думал. Мечты любви роем носились перед ним:

«Хорошо бы эту луноликую встретить под цветущим персиком в теплый закат… Взять в свои ладони ее нежные руки, заглянуть в лучезарные глаза… Как она прекрасна!»

Забывшись, он громко прочитал стихи Хорезми:

Твои уста источают сахар,

При появлении твоем расцветают цветы

Грубый голос прервал его.

— Семь раз плюю на твою фатиху, — заорал Сайд Ахмад. — Обойдусь без твоего шариатского крючкотворства…

Он вышел, спотыкаясь и цепляясь непослушными ногами, обутыми в кованые сапоги, за подушки и одеяла.

Почти тотчас же из дальних комнат донесся шум шагов, громкий плач.

Гияс–ходжа стоял, прижавшись к стене, шепча обрывки каких–то персидских и арабских изречений. Глаза его бегали по комнате. Вдруг взгляд остановился на пистолете, брошенном хозяином рядом с подушкой. Протянув перед собой руки, богослов шагнул вперед… Он услышал пьяный голос скотовода: «Ведите их сюда…» и тонкий женский крик.

Сжимая рукоятку пистолета, Гияс–ходжа выскочил в коридор. Из соседней комнаты неслись крики, брань, плач.

…Ритмичный, очень громкий стук властно ворвался в сознание.

Гияс–ходжа не сразу сообразил, что это с силой ударяют о створки ворот чем–то тяжелым.

— Эй, эгей, Сайд Ахмад, эй!..

Голос был резкий и властный.

— Эй, Сайд Ахмад! Открывай!.. К тебе от великого эмира. Эй, Сайд Ахмад!

В коридор хлынул красноватый свет. Мимо Гияс–ходжи прошел в сопровождении нескольких слуг хозяин. Увидев оружие в руках богослова, скотовод бросил грубо, но успокоительно:

— Не бойся… Наверно, эмирские люди.

Распахнулись ворота; в багровых отсветах факела Гияс–ходжа разглядел фигуры всадников. Круглый толстенький человек не слез, а скатился с седла и обнял Сайда Ахмада за поясницу — выше он дотянуться не смог. Гияс–ходжа заметил, что степняк проявляет к гостю необычайное почтение.

Снова чинно сидели в михманхане. Снова принесли угощение. На участливые расспросы гостя, оказавшегося эмирским инаком, Гияс–ходжа, все еще не пришедший в себя, едва выдавил слова необходимых приветствий.

Инак — могущественный вельможа Бадреддин, облеченный почти неограниченной властью, ехал в Керки, но имел поручения и к степным владельцам стад. Сайд Ахмад только безмолвно склонил голову, когда услышал приказание перегнать тысячу баранов в Бухару. Он даже не спросил, сколько будет платить за каждого барана эмирский двор и будет ли вообще платить. Он рассыпался в притворных любезностях перед вельможей, который в свою очередь был исключительно вежлив и почтителен с Гияс–ходжой. Хозяин с опаской поглядывал на ученого богослова. Он понимал, что Гияс–ходжа зол на него, и боялся, что он будет жаловаться.

Но Гияс–ходжа менее всего был склонен вовлекать в эту историю могущественного гостя и только нервно вздрагивал всякий раз, когда с женской половины доносились плач и ропот голосов. Сайд Ахмад тоже не был спокоен. Он нарочно повышал голос, стремясь заглушить доносившийся из внутренних комнат шум.

Только раз вельможа поднял голову и прислушался. Как бы невзначай, он заметил:

— Был сегодня в Карши. Какие–то головорезы увезли дочерей у старшины водоносов. Не слышали ли чего–нибудь?

Собеседники промолчали.

Когда утомленного гостя напоили, накормили и уложили в михманхане спать, хозяин и Гияс–ходжа вышли, не сговариваясь, в соседнюю комнату. Сайд Ахмад был растерян; от недавнего высокомерия не осталось и следа. Гияс–ходжа взял хозяина за рукав и отвел подальше от двери.

— Вы оказали мне гостеприимство, брат мой Сайд, и я почитаю своим долгом помочь вам. Если Бадреддин найдет у вас тех, он с вас меньше чем сотен пять баранов не возьмет. Отберет он и девчонок, правда?

Сайд Ахмад молча кивнул головой.

— Если вы будете сопротивляться, то знаете, — Гияс–ходжа многозначительно хмыкнул. — Девушек нам надо сохранить. Оставить их здесь нельзя. Я еду в Кассанский тюмень и возьму их с собой. Прикажите все приготовить. А вы приезжайте завтра, или нет, лучше в пятницу,

— Я бы хотел… я сам отвезу их в дальние кошары.

— Нет, что вы! Ведь без воплей, плача не обойдется. Да и Бадреддин вас сразу хватится. А если из Каршей еще прискачут… Девушки поедут со мной.

— Но они же все равно поднимут крик…

— Не беспокойтесь. Представьте меня как духовное лицо. Пусть только закроют лица. Я уговорю, объясню.

…Сайд Ахмад стоял в сторонке. Он тяжело вздыхал, искоса поглядывая на бесформенные женскиз фигуры, закутанные в неуклюжие жесткие ткани.

Гияс–ходжа спешил и был краток.

— Вас, мои дочери Норгуль и Саодат, противозаконно похитили из лона семьи и привезли сюда, в степь, оторвав от матери и от отца. Властью, данной мне наместником аллаха на земле, — и он молитвенно провел руками по бороде, — я отменяю этот беззаконный поступок.

Хозяин шумно вздохнул и раскрыл было рот, но Гияс–ходжа поджал губы и кашлянул.

— Вы поедете со мной в безопасное место. Оттуда Сайд Ахмад доставит вас родителям и будет свататься, как подобает. Он почтенный человек и воспылал желанием жениться, как и надлежит доброму мусульманину, заботящемуся о продлении своего рода.

— Нет, — заговорила Саодат, — он схватил нас, как рабынь, он срывал с нас одежды, обнажая стыд, я не поеду с ним. Верните нас родителям, домулла, мы свободные девушки.

И так горячо говорила она, что Гияс–ходжа чувствовал сквозь сетку из конского волоса огонь ее глаз и сам он искал этого взгляда и проклинал завесу, натянутую исламом на лицо девушки. Впервые в жизни красноречие оставило ученого богослова и доводы его потеряли всякую логичность.

Норгуль и Саодат плакали под чачванами.