Ничего неизменного - Наталья Игнатова

— По-любому. И все испортил бы. Он аккуратно не умеет, а в таких делах, как в нейрохирургии — микронная точность нужна. Но леди Калимма знает о чарах.

— Откуда?

Заноза пожал плечами:

— Догадалась. Она умная. Поэтому и не дала ни Мейцарку, ни Каллахаму спросить, как я собрал компромат. Если б они спросили, мне пришлось бы врать. А леди Калимма чувствует ложь. Ей пришлось бы потребовать от меня правды, а правда все испортила бы.

И она приняла доказательства, полученные в нарушение всех правил? Это Калимма-то? Которая следит за соблюдением буквы закона так, как будто про дух никогда не слышала?

— Женщины, дети, старики, — Заноза достал сигареты, протянул одну Мартину и остановился, ожидая, пока тот даст ему прикурить. — Им причинили настоящее зло, не выдуманное. Многих убили. По-настоящему. Без разницы, как я узнал об этом, без разницы, как я узнал, кто это сделал, важно, что это происходит. Леди Калимма поняла, что ее не боятся. Стражников этих боятся, а ее — нет. В нее не верят. Даже Табриз больше боится собственных подчиненных, чем ее. Это неправильно, это нарушение порядка, а наша княгиня любит порядок, и бардака на вверенной территории не потерпит. Образцом человеколюбия ее не назовешь, — Заноза то ли вздохнул, то ли просто дым выдохнул, — но она и сама не человек.

Глава 22

Под кожей чувствовать кольца стали —

Того желал ли?

Сухая горечь, как привкус крови, -

Немного стоит.

Да, без возможности отогреться

Немеет сердце…

Пустых метаний безумный танец —

Все, что осталось.

Пустые мысли, как снега хлопья

В сугробы копит

Уставший разум. И в полудреме

Чуть проще вспомнить

Как было прежде… как будет после.

О чем вопросы?

Нелепо ждать, как незрячий — света

Других ответов.

И будто высох… А что осталось?

Тупая жалость

К себе-калеке, и жалко, тонко

Звенят осколки.

На перекрестке Бастионной и Замкового дороги разошлись. Мартину нужно было домой, Занозе — на мельницу.

Не прощались — оба знали, что часа через три Мартин тоже явится на мельницу с  парой бутылок крови вместо яблочного пирога или коробки конфет, или с чем там ходят в гости приличные люди. А Заноза, наверняка, уже купил у Мигеля очередную бутылку виски. Была бы Лэа в агентстве, зашли бы туда, и, может, отправились бы потом гулять втроем. Без виски и без крови, зато в хорошей компании. Но Лэа сегодня хотела побыть дома, и планы Мартина на вечер были самыми радужными. 

Из кухни не пахло едой. Лэа хотела приготовить ужин, но, похоже, передумала.

В гостиной на полу валялась груда черного тряпья. Лэа сидела в кресле, поджав ноги, и кидала в стену теннисный мяч. Кидала и ловила. Когда Мартин вошел в комнату, она, не взглянув на него, холодно спросила:

— Это что?

— Не знаю, — Мартин понял, что спрашивает Лэа про тряпки, но он ничего в гостиной не оставлял. — Это тут и было?

— Это было в Москве, — Лэа вновь бросила в стену мячом. — В ванной. Твои шмотки, изодранные в клочки и изрезанные.

— Изрезанные?

Мартин был уверен, что придя из Адмиралтейства, выбросил пришедшую в негодность одежду в утилизатор. Был уверен? Зеш! Он был уверен, что собирался ее выбросить. Но слишком спешил и слишком много думал о том, какой легендой объяснять убийство Койота, и беспокоился за упыря, и… всегда был раздолбаем. А тогда, сразу после боя, так радовался давно забытому чувству свободы, что забыл бы выкинуть шмотки, даже если б память была, как у Занозы.

— Изрезанные чешуей, — без интонаций уронила Лэа. — Ты все прекрасно понимаешь, перестань прикидываться идиотом.

Да. Мартин понимал. Когда просыпался кафарх, когда он переходил в боевую форму, его тело покрывалось чешуей, и края чешуек были острыми, как бритвы. Лэа видела кафарха один раз, но запомнила очень хорошо.

И надо же было сделать такую глупость — забыть выбросить одежду.

Но, с другой стороны… так даже лучше. Можно рассказать. Теперь уже нужно рассказать. Все равно ведь ни скрывать толком, ни тем более врать, не получается.

— Мы были в Порту, в Адмиралтействе. Хотели поговорить с Койотом, выяснить, не сотрудничает ли он с Шиаюн. А оказалось, что Койот — это Голем. Он почувствовал чары Занозы и напал. Мы дрались с ним. Сначала с ним, потом — друг с другом. Заноза… вышел из себя, его надо было остановить, чтобы он никого не убил.

Мартин на ходу соображал, что сказать, чтобы Лэа сразу поняла главное. Поняла, что кафарх — не безумное чудовище, и ей больше нечего бояться.

Но Лэа поняла совсем другое.

— Ты стал демоном, и наврал мне?

Разговор с Занозой, весь — все, что было сказано на мельнице, когда пришли туда из Порта, все, что сказано не было — всплыл в памяти, как будто Мартин услышал аудиозапись. Только уложилась она в доли секунды.

Он же сам объяснял Занозе, почему Лэа не нужно знать про бой кафархов. И знал, что благая весть повлечет за собой слишком много неблагих перемен. Думал об этом. Мог даже предсказать, что скажет Лэа…

Угадал.

— Я не врал, я не рассказал, потому что не знал как. Лэа, — можно ведь попробовать еще раз? — я тогда не убил тебя не потому, что в себя пришел. Я и не выходил... я… то есть, кафарх, думал, что это игра. Не понял, что ты слишком хрупкая и тебя легко ранить. А как только понял — сразу остановился. Я не хотел тебя убивать, не собирался и не убил бы. 

— Хочешь сказать, ты понимал, что делал, когда рвал меня когтями? 

— Нет! Да… Но… Лэа… как ты так все выворачиваешь? Или это я не могу объяснить?

— Ты сейчас понимаешь, что в тебе говорит демон? — Лэа уронила мяч и встала из кресла. — Или уже нет? Ты не должен был становиться кафархом, чтобы он не захватил тебя. Мы договаривались об этом, Мартин. Ради твоей безопасности, не ради моей. Ты нарушил слово, обманул меня, но беда даже не в этом. Демон не позволил тебе рассказать. Знаешь почему? Чтобы выйти в любой момент, когда захочется, и завершить то, что начал. Он меня ненавидит, Змееныш. Демоны ненавидят людей, — Мартину показалось, что она хочет подойти, хочет прикоснуться, но Лэа осталась стоять, где стояла. А когда он сам сделал шаг к ней — отступила, предостерегающе подняв руку. — Он любит Занозу, конечно, он его не убил. Но с чего ты взял, что не убьешь меня?

Мартин чувствовал, как мир идет трещинами. Невидимыми, но безнадежно реальными. Так уже было в Москве три года назад, только тогда не было этого… ощущения пустоты. Отстраненности. Страшного ощущения, потому что он сам как будто был сделан из стекла, и трещины бежали по нему тоже, и было больно, но инстинкт самосохранения отказал. Не хотелось спасать себя. Хотелось спастись, но не хотелось спасать.