Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Всеобщий, да, да, — с досадой повторил Варченко. Остромов не мог понять, что его так бесит. — Каждая вошь голос имеет, каждая жизнь бесценна, под это дело все великое мы сейчас чик-чирик, тупому стаду наврем, что оно избирает и избирается, а сами станем обделывать дела. Правду говорят, что масонство и есть демократия, что вся демократия и есть выдумка масонства, — но об этом позже, Борис Васильевич, позже. Я пока хочу понять: вам-то самому чего надо?
Варченко не собирался давить его любой ценой. Этот сероглазый ферт был человек небесполезный, внушительный, и ежели бы привлечь его на свою сторону — на вторых, разумеется, ролях, — он мог помочь в осуществлении Плана, в строительстве той империи, которая рисовалась Варченке и на которую явно нацеливался Двубокий. Так они постепенно подобрали бы людей и сделали тут такой Великий Восток, что никаких масонов не надо.
Остромов опешил.
— Какие же цели может преследовать масон, кроме свободы и блага? — спросил он осторожно.
— Разнообразные, разнообразные, Борис Васильевич. Иной масон высоко метит, русских Англии запродать хочет. Иной попроще, дырку просверлить да и самому ушмыгнуть. А совсем простые любят деньги собирать с дураков да вещички антикварные, под предлогом реликвий. Всякие есть, у Бога всего много. Вот я и хочу понять — вы из каких же будете, Борис Васильевич?
Остромов резко поднялся.
— Милостивый государь, — сказал он спокойно, прикидывая: если драка — что ж, Варченко заплыл, но силен, во Владикавказе однажды с таким схватился по карточному делу и непременно побил бы — сыроватость, одышка, — но тот вытащил нож, разняли. — Я не намерен выслушивать прямые оскорбления Лучезарной Дельты…
— Да сядьте вы, — сказал Варченко, махнув рукою. — Сядьте. Не надо тут устраивать… свои все. Вы же лучше меня все знаете, Борис Васильич, — а? Ну чего мы тут будем комедию ломать. Нет никакого масонства, Борис Васильич, нет и никогда не было.
Остромов сел и расхохотался.
— Что же вы сразу не сказали мне, милейший Александр Валерьевич, — проговорил он сквозь донельзя натуральный захлебывающийся смех, — что желаете испытать меня по сценарию девятой ступени? Я сразу сказал бы вам, что проходил это еще в Италии…
Варченко не принял нового тона и по-прежнему мрачным восточным божком сидел на диване, уперев кулаки в колена.
— Нет никакой девятой ступени, — тяжело дыша, словно и впрямь схватившись с Остромовым, произнес он. На лбу его выступили крупные капли. — Нет никакого сценария, никакого испытания, никакого Альпануса Гентского.
— Ну уж, ну уж, насчет Альпануса, — продолжал смеяться Остромов.
— Нет и не было! — возвысил голос Варченко. — Проспер Альпанус, Борис Васильевич, это из Гофмана, про крошку Цахеса, прозванием Циннобера. А про Альпануса Гентского вы сейчас выдумали, чтобы пыль в глаза пускать.
— Так ведь это как взглянуть, Александр Валерьевич. — Остромов отсмеялся и блаженно выдохнул. — Это с какой точки посмотреть. С вашей — его нет и никогда не было, но то, что сказал мастер, обладает перформативной силой. Скажешь — и станет.
— Да-да, — кивнул Варченко. — Большой ложкой ели. Все масонство ваше, Борис Васильевич, — это собрались несколько сотен умных, как им кажется, людей и выдумали погремушку. Они друг другу этой погремушкой гремят, что, дескать, свои, и для своих всё, а чужим вот. — Он сложил дулю. — И так оно и делается, и вся демократия. А кто не свои — тот в лепешку разбейся, будь семи пядей во лбу, все равно ходишь в ярме. И вот я думаю, Борис Васильевич: ежели вы игрок — так я с вами, извольте, поиграю и даже позову в стоящее дело. А ежели вы все это всерьез — насчет посвященных, остепененных и всякой Италии, — то я вас вот так, — и Варченко сжатым кулаком с силой ударил себя по колену.
— Эхе-хе, — сказал Остромов, потягиваясь. — Вот скажите мне на милость, Александр Валерьич, отчего русский человек, достигнув в чем-нибудь первого успеха, сразу начинает вести себя так, словно он Господа Бога за бороду ухватил? Это же и причина краха всех великих начинаний. Только что-нибудь получилось, как сразу же — да я, да вас, да всех… Не замечали? Чего-то там и та-та-та слабеет живой огонь отважных предприятий. Сожру, сожру… Уж такие жрали, Александр Валерьич!
И он прошелся по комнате, небрежными упражнениями силовой гимнастики Леннерта разминая затекшие мышцы, словно никакого Варченки тут уже не было и можно было не стесняться.
— Вы, может быть, полагаете, — сказал Варченко, оскорбленный, несмотря на все усилия казаться спокойным, — что за вами уж такие люди стоят, которых и опрокинуть невозможно?
— Я бы с вами поспорил, — все так же небрежно отвечал Остромов, — и поговорил бы с вами по душам, Александр Валерьич… про людей, которые за мной стоят, про пятитысячелетнюю традицию Египта, которая опять же за мной и за нами, — он подчеркнул это «нами», словно приглашая в свидетели все прочее масонство, — но что же говорить с человеком, который смотрит в упор и говорит «нету»? Для вас нету, для нас есть, нам больше нравится, что есть. А разговаривать, да высчитывать, да кто за кем стоит… Это уж вы увольте, Александр Валерьич. У вас и степени такой нету, чтобы я с вами про это говорил.
— Ну, какая степень у меня есть — этого вам знать не нужно… — прохрипел Варченко, поднимаясь.
— Не нужно, не нужно, Александр Валерьич. Если чем могу быть полезен, всегда обращайтесь.
Многажды потом, передумывая этот разговор, спрашивал себя Остромов, можно ли было провести его иначе, — и думал, что нет, никак. Да и кто мог ждать опасности оттуда, откуда не ждали ее в это время люди куда более осведомленные? Он думал тогда про Морбуса, а какой Морбус? А если бы это был давно ожидаемый посланник из-за границы? А если бы, чем черт не шутит, сам Брюн? Он никогда не видел Брюна, и, в сущности, не было никакого Брюна. Но он крепко уже привык, что сказанное им сбывается, — русский человек в самом деле легко обольщается первым успехом.
Нет, не мог, не мог он знать ничего; и уж конечно, не мог предполагать, что Варченко, взяв извозчика, отправится на Загородный проспект и закажет на почтамте экстренный телефонный разговор.
— Это Монгол, — сказал он, когда наконец дали кабинет Двубокия. — Этого можно брать. Да, ничего не знает. Ничего вообще. Шарлатан без способностей, пустое место.
Выслушав этот доклад, Двубокий в своем кабинете почесал переносицу, закурил и откинулся на спинку резного кресла.
Нужно было осторожно, очень осторожно. Если он окажется прямым доверенным и много знает, можно аккуратно вытрясать. Если он ничего, то и к черту. Двубокий взял трубку другого телефона и набрал номер Райского. Райского не было на месте.
— Занятой какой человек, — сказал Двубокий ласково. — Как появится, соедините.
Глава тринадцатая
1— Входите, входите, — раздался чуть надтреснутый, но бодрый голос. Так радуются пришельцу, еще не зная, кто он, — то ли предчувствуя, то ли с самого начала не сомневаясь, что дурной человек сюда не войдет. Хозяина лавки не было видно, он прятался за стеллажами и что-то переставлял, позвякивая серебром и стеклом.
— Здравствуйте, — заторопился Даня. — Я был у вас, помните, и вы сказали — через две недели…
— Разумеется, — отозвался Клингенмайер. — Сюда, прошу.
Даня пошел на голос и оказался в тесном закутке, в полумраке. Едва виднелась высокая фигура хозяина в лиловом халате, похожем на плащ астролога. Как много, однако, еще осталось волшебных людей. Если бы не Остромов, Даня никогда не попал бы в этот мир. И вещи в нем были волшебные, старинные, каждая с историей, почти все — неясного назначения или происхождения: пустой сафьяновый переплет, оплавленная свеча, имевшая когда-то форму готической башни, страшно тяжелый с виду бронзовый ключ с обрывком цепи…
— Я принял решение отдать Борису Васильевичу реликвии, — сказал Клингенмайер. — Худа не будет. Отнесите ему и передайте, что подтверждение из Парижа получено.
— Спасибо, — кивнул Даня. Уходить не хотелось, да и неловко было так сразу — вроде посыльного…
— В конце концов, мне эти вещи не нужны, — неторопливо продолжал Клингенмайер. — В них особой ценности нет, он и сам знает. Есть вещь с прошлым, так сказать, намоленная, а есть вещь бутафорская, антураж для сомнительных действий. Иное дело, что если бы я не получил подтверждений, я бы с ним и дела иметь не стал…
Только теперь Даня уловил в его речи мягкий немецкий призвук.
— Но с вами я хочу поговорить, — сказал странный хозяин странной лавки. — Не окажете ли мне любезность?
Он указал на еле видную дверь в глубине каморки. За дверью оказалась комнатка чуть побольше, ярко освещенная. В центре ее стоял круглый стол, меньше и проще, но даже на вид неизмеримо старше того, который Остромов использовал для сеансов.