Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II - А. Сахаров (редактор)

Не останавливаясь на подробностях участия Николая в суде и следствии над декабристами, укажем только на его решающую роль в вынесении смертного приговора пяти членам тайного общества. На протяжении всех шести месяцев, пока длилось следствие, Николай не раз публично заявлял, что удивит мир своим милосердием. Однако в душе он, видимо, с самого начала вынашивал мысль о смертной казни зачинщикам заговора и активным участникам восстания. Еще 6 июня 1826 г., за три дня до получения от Верховного уголовного суда его решения, Николай писал Константину: «В четверг (3 июня) начался суд со всей подобающей торжественностью. Заседания идут без перерыва с десяти часов утра до трех часов дня, и несмотря на это, я еще не знаю, приблизительно к какому числу может кончиться. Затем последует казнь — ужасный день, о котором я не могу думать без содрогания. Предполагаю произвести ее на эспланаде крепости». Это письмо, где речь идет не только о казни как решенном деле, но и о месте приведения ее в исполнение, не оставляет сомнений в том, что решение было принято Николаем еще до окончания судебного разбирательства. Однако император сделал все возможное, чтобы создать впечатление, что не он, а суд был инициатором смертной казни. В подписанном 10 июня докладе Верховного уголовного суда все подсудимые были разделены на разряды по степени их вины. Пять декабристов — П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, С. И. Муравьева-Апостола, П. Г. Каховского, М. П. Бестужева-Рюмина — суд поставил вне разрядов, приговорив их к смертной казни четвертованием. Тридцать одного декабриста, отнесенного к первому разряду, присудили к смертной казни через отсечение головы. Получив доклад суда, Николай заменил смертную казнь для первого разряда каторжными работами и несколько смягчил наказания по другим разрядам. О тех же, кто был поставлен вне разрядов, Николай писал в указе, данном Верховному уголовному суду 10 июня: «Участь преступников „…“, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится».

Но в тот же день, когда Николай старался переложить формальную ответственность за решение о казни пяти декабристов на других, начальник Главного штаба И. И. Дибич по его поручению писал председателю Верховного уголовного суда П. В. Лопухину:

«Милостивый государь князь Петр Васильевич. В Высочайшем указе о государственных преступниках на докладе Верховного уголовного суда, в сей день состоявшемся, между прочим в статье 13-й сказано, что преступники, кои по особенной тяжести их злодеяний не вмещены в разряды и стоят вне сравнения, предаются решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится.

На случай сомнения о виде казни, какая сим преступникам судом определена быть может, государь император повелеть соизволил предварить Верховный суд, что Его Величество никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную». Таким образом, предписание Николая без всяких отклонений определяло и способ казни. Но пока она не свершилась, им продолжала владеть тревога. Вот что писал он через два дня матери:

«Дорогая и добрая матушка, приговор произнесен и объявлен виновным. Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса и в то же время благодарности Богу за то, что он помог нам довести этот отвратительный процесс до конца. У меня положительно голова идет кругом. Если к этому еще добавить, что меня бомбардируют письмами, из которых одни полны отчаяния, другие написаны в состоянии умопомешательства, то уверяю вас, дорогая матушка, что одно лишь сознание ужаснейшего долга заставляет меня переносить подобную пытку. Дело это должно совершиться завтра в три часа утра». Жалобам Николая можно поверить. Но, несмотря на терзавшую его тревогу, а может быть, именно вследствие ее, Николай отнесся к предстоящему трагическому событию с тем же вниманием и педантизмом, с каким он раньше вникал в детали следствия. Об этом говорит сохранившийся собственноручный текст разработанного им обряда казни и экзекуции над остальными декабристами.

Наконец казнь свершилась. Приговор над остальными декабристами начал приводиться в исполнение. Пора было заняться государственными делами. Вступая на престол, Николай по вполне понятным причинам не имел ясного и определенного представления о том, какой бы он хотел видеть Российскую империю. Отметим только, что сильное впечатление на молодого Николая произвели частые беседы с Н. М. Карамзиным, который во время междуцарствия чуть ли не ежедневно встречался с будущим императором, стремясь передать ему свое представление об основных началах русской жизни и о роли самодержавного монарха в России. Идеи, внушенные историографом Николаю, мало отличались от того, что он сформулировал еще в 1811 г. в записке «О древней и новой России» и что нашло свое отражение в «Истории государства Российского». При этом Карамзин, с огромным пиететом относившийся к Александру I, страстно обличал принятую им правительственную систему, «несбыточные мечтания», которые были внушены покойным императором части общества, произвол и злоупотребления чиновников. Карамзин был настолько резок, что во время одной из бесед императрица Мария Федоровна, не выдержав, воскликнула: «Пощадите, пощадите сердце матери, Николай Михайлович!», на что Карамзин ответил: «Я говорю не только матери государя, который скончался, но и матери государя, который готовится царствовать». Но все же принципы того, что впоследствии получило наименование «николаевской системы», складывались исподволь и постепенно.

После унылых и мрачных последних лет царствования Александра I воцарение тридцатилетнего Николая внесло явное оживление в жизнь страны. Довольно скоро новый император сумел завоевать симпатии светского общества. Но и не только его. Достаточно напомнить хотя бы знаменитые «Стансы» Пушкина:

В надежде славы и добраГляжу вперед я без боязни:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни. «…»Семейным сходством будь же горд;Во всем будь пращуру подобен:Как он, неутомим и тверд,И памятью, как он, незлобен.

Сравнивая Николая I с Петром, Пушкин выразил настроения, которые явственно ощущались в тогдашнем обществе, и отнюдь не только в консервативной его части. Несмотря на репутацию ограниченного солдафона, которую Николай заслужил, будучи великим князем, представление о нем как о новом Петре было достаточно широко распространено в первые годы его царствования.

Этому во многом способствовало стремление нового императора ликвидировать злоупотребления, которые достались ему в наследство от прежнего правления, восстановить законность и порядок, провести реформы. Его благородная, пусть и показная, манера поведения производила весьма сильное впечатление. Импонировала обществу и внешность императора.

Николай был высок ростом и красив, хотя красота его всегда отличалась какой-то холодностью. Познакомившись с ним в 1839 г., француз маркиз де Кюстин так описывал внешность Николая: «Император на полголовы выше обыкновенного человеческого роста. Его фигура благородна, хотя и несколько тяжеловата. „…“ У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденно внушительны. Он всегда уверен, что привлекает к себе общие взоры, и никогда ни на минуту не забывает, что на него все смотрят. Мало того, невольно кажется, что он именно хочет, чтобы все взоры были обращены на него одного. Ему слишком часто повторяли, что он красив и что он с успехом может являть себя как друзьям, так и недругам России».

Величественность, так поражавшую современников, Николай сохранял на протяжении всей своей жизни. Его облик, манера поведения вполне соответствовали образу неограниченного повелителя 50 миллионов подданных. Он легко и быстро вписался в государственную систему, которую создавал три десятилетия, сам являясь ее наглядным воплощением. Проницательная А. Ф. Тютчева вспоминала: «Никто лучше, как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд — все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепою верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостию Божьей было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии…»