Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

Ответ мой на запрос Лобанов обещал лично вручить государю, прибавив, «что у него на сердце легче, ибо на словах передавать то, что я ему говорил, из опасения восстановить против себя Волконского он не решился бы».

Следы сего дела, однако же, все еще оставались в рапорте симбирского исправника, где было поименовано несколько лиц в явном ослушании, да и князь Лобанов в первом письме назвал нескольких, более упорствовавших. О них через губернское правление поручено было советнику оного произвести следствие и предложено делу дать ход по форме. Князь Лобанов, конечно, послал от себя донесение, а сам еще оставался для объезда и осмотра корабельных лесов в Курмышском уезде, по особому от государя поручению. Всего прожил он в Симбирской губернии недель шесть. По отъезде его, я получил от министра извещение, что государь предоставил окончательную расправу с обвиненными произвести самому удельному начальству по его усмотрению. Форменное судопроизводство о сем деле прекратить. Потом через несколько дней вторично известил меня, что по представлению управляющего удельной конторой, чтобы десять человек лашман сдать в рекруты, одного сослать в Сибирь, а около 60 человек, наказав розгами, оставить на месте жительства; по докладу князя Волконского государь изъявить изволил на первые две статьи свое соизволение, но прочих приказал не наказывать телесно, а объявить им присужденное наказание и выдержать их в тюрьме месяц. Впоследствии те, которые содержались в Симбирске, просидев в остроге около пяти дней, прощены были лично государем во время посещения им острога.

Когда я уже был перемещен в Витебск, один из симбирских помещиков показывал мне два письма начальника штаба корпуса жандармов Дубельта[466] и одно ответное свое. В первом Дубельт писал, что «правительство очень неспокойно насчет сведений, доходящих из Симбирска о возмущении лашман, тем более что управляющий удельной конторой утверждает, что они бунтуют, а губернатор говорит противное, – просил уведомить откровенно, которое показание справедливо». Тот отвечал: «Мы и сами решительно в таком же недоумении, как и вы в Петербурге! Слышим и думаем, что все готово вспыхнуть. Точно как сидим над бочкой пороха, с зажженным фитилем. Но смотря на почтенного начальника нашего, спокойно занимающегося своим делом, и мы пока покойны! А что будет вперед – Богу известно». На сие письмо Дубельт известил, что оно через четверть часа по получении оного, через графа Бенкендорфа оное было уже в руках государя императора и прибавлял: «Вы, почтенный родной, а равно и достойный ваш губернатор, конечно, не посетуете на меня за сей поступок»… Из этого можно заключить, как обстоятельство сие занимало правительство!

В том же году, на масляной неделе, случилось со мной необыкновенное происшествие. В Симбирске жил некто генерал-майор граф Толстой. Князь Баратаев наконец устроил свадьбу своей дочери с князем Дадьяном[467] (о нем говорено по случаю смены Загряжского). У князя Дадьяна в качестве посаженного отца был я, а шафером – граф Толстой. Через день после свадьбы я пригласил молодых обедать к себе. За столом всего находилось до пятнадцати человек, из близких Баратаеву и Дадьяну лиц. Как-то случилось, что разговор коснулся до храбрости. Я, рассуждая о сем предмете, сказал между прочим:

– Я не знаю, какой род храбрости предпочтительнее: пылкий или холодный. Мне случилось видать в сражении два лица, оба известные у нас в России своим мужеством: князь Яшвиль и Ермолов. Первый в пылу сражения, как истинный азиатец, бросается на штыки и пушки, и его ничто не удержит. Но зато уже в эту минуту никто и не подступай к нему с вопросами! От него другого ответа, кроме ругательств, не услышишь. Ермолов – совершенно напротив. Лицо бледное, длинное. Глаза точно в горячке. Бог знает, что у него на душе! А если кто в это время приблизится к нему по делу – он, кажется, готов съесть взором. Но выслушав, отвечает резко и так положительно, что никаких дополнительных пояснений уже не потребуется.

На другой день поутру приносят мне письмо с докладом: от графа Толстого. Читаю: «М. г., вам известно, что я служил адъютантом при генерале Ермолове. Вчерашнего числа, за обедом, при множестве посторонних, в обидных выражениях коснулись вы до сего почтеннейшего моего начальника, а потому я считаю обязанностью просить объяснения вашего: по какому поводу вам угодно было ему и мне нанести оскорбление?» Я не поверил своим глазам и прочел в другой раз. Тут я вспомнил, что слышал когда-то разные истории о рубаке Толстом, бывшем при Ермолове – и вышло, что я вовсе невзначай наткнулся на него. Имея у себя множество писем Ермолова, писанных им ко мне во время его отставки, когда я служил в Туле, и где во всяком, в самых лестных выражениях, выражал ко мне свое личное уважение, я взял из них одно и отвечал Толстому: «М. г. мой! Я не постигаю, что могло подать повод письму вашему ко мне! Об Ермолове я не думал, да и не мог никогда невыгодно отзываться. Лучшим доказательством к тому может служить влагаемое здесь письмо, взятое без выбора из многих мне принадлежащих! Одно высокое уважение к Алексею Петровичу вынудило меня отвечать на ваше послание, а иначе я бы оставил оное без малейшего внимания. Прилагаемое же письмо прошу возвратить мне. Ваш покорный слуга». После этого на другой день вечером, на бале у помещика Родионова, встретился я еще раз в жизни с этим графом. Я показал вид, что его не замечаю, но он приветствовал меня самым уважительнейшим поклоном, а письмо Ермолова доставил ко мне обратно князь Дадьян.

После отъезда князя Лобанова вскорости прибыл в Симбирск заведывающий делами государыни императрицы по богоугодным заведениям статс-секретарь Николай Михайлович Лонгинов.[468] Я встретился и познакомился с ним в Корсуне, во время бытности моей там для ревизии. Он пробыл между нами трое суток; у меня обедал и провел два вечера. Само по себе разумеется, что главная цель его была осмотр Дома трудолюбия,[469] чем он не мог быть недоволен, ибо еще по тем сведениям, которые прежде того доходили о сем заведении до Санкт-Петербурга, он привез князю Баратаеву лестный рескрипт императрицы с бриллиантовым перстнем. Накануне выезда своего из Симбирска он убедительно просил меня дать ему какое-либо поручение в Петербург. Долго я отказывался за неимением каких-либо поручений, но он все настаивал на своих словах. Наконец, я ему сказал:

– Ну вот, ваше превосходительство! Вы сами напрашиваетесь, а если я вас стану просить – вы готовы будете отступиться от своего слова.

– Попробуйте! Я уверяю вас, что нет!

– Здесь, в Симбирске, есть некто княжна Тамара, фрейлина ее императорского величества, сосланная сюда из Грузии на жительство, лет 6 тому назад, по поводу открытого в Тифлисе заговора грузинских князей.[470] Я ничего не буду говорить об образе жизни сей несчастной страдалицы! Ваше превосходительство, из разговоров наших знаете, что в Симбирске, как и во всяком губернском городе, есть различные партии. Не укажу вам ни на одно лицо, но из всех партий спросите, по вашему выбору, любого: какого он мнения о княжне Тамаре? А потом взвесьте мою просьбу. Она писала по нескольку раз к графу Бенкендорфу, к барону Розену, ко всем. От всех один ответ: «Не могу принять на себя доклада о вас государю». Побывайте у нее и решите сами, что можно для нее сделать.