Вечные хлопоты. Книга вторая - Евгений Васильевич Кутузов

люди волнуются. На днях одна старушка из-за этого отстала от поезда, а ей еще деньги не хотели возвращать полностью. Как вам это нравится?

— Не зря говорят, что там, где начинается железная дорога, кончается порядок, — пошутила Наталья.

— Именно! — подхватил Костя. В это время у входа в ресторан послышался крик, и он, извинившись, направился туда.

Наталью тронули за руку. Она обернулась. Рядом стоял Сергей. У него был обиженный, как у ребенка, вид.

— Почему вы не сказали, что уезжаете?

— А я должна была поставить вас в известность?

— Я бы проводил...

— Зачем? — Она пожала плечами и вдруг совсем некстати подумала, что все-таки у Сергея милая, приятная жена.

— Когда назад? — спросил он.

— Не знаю. — Наталья вздохнула. — А когда ваша жена собирается перебираться сюда?

— Пока не собирается.

— Может, она права?

— Все может быть. — Сергей отвернулся.

— Трудно быть уверенной даже в собственном поведении, а ведь мы часто пытаемся принимать решения за других...

— Это проще.

— И безопаснее?.. — Она усмехнулась.

Вернулся Костя.

— Пьяный лез в ресторан, добавить ему хотелось, а его не пустили, — объяснил он. — Вечная история.

— Наташа, привези хороших сигарет, — попросил Сергей, удивленно и недоброжелательно разглядывая Костю.

— Постараюсь. — Она поняла его иронию и то, что он показывает Косте, будто имеет на нее какие-то особые права.

Он достал записную книжку, написал что-то и, вырвав листок, протянул Наталье:

— Это мой ленинградский телефон. Может, и понадобится... Заодно позвони Ирине, поздравь от моего имени с Новым годом.

— Если вы этого хотите, Сергей Владимирович, я позвоню.

Он поморщился и потянулся, чтобы взять чемодан. Уже объявили по трансляции, что поезд прибывает.

— Простите я понесу! — решительно сказал Костя и, подхватив чемодан и саквояж, пошел на перрон.

Где-то далеко в ночи вспыхнул огонек. Он быстро рос, потом стал слышен шум приближающегося поезда.

— Ну!.. — Наталья протянула Сергею руку. У нее вдруг возникло чувство, что они никогда больше не увидятся.

— Нам надо вперед, седьмой вагон там, — сказал Костя.

Поезд уже тормозил у перрона станции Белореченск...

Все-таки Наталья не выдержала и, едва устроившись в купе, достала из сумочки конверт, который дал Зиновий Евграфович. Повертела в руках, точно взвешивая, хотела спрятать обратно, однако любопытство взяло верх.

Она вскрыла конверт и прочла:

«Н. М.! Если Вы решите не возвращаться, пусть это Вас не беспокоит. Поверьте, я все понимаю — вспомните наш первый разговор. Документы и деньги, которые Вам причитаются, вышлем, только сообщите адрес. С пропиской-выпиской, кажется, проблемы нет? Насколько я знаю, Вы в Белореченске не успели прописаться. Всего Вам доброго в жизни. ЗЕТ».

Первым побуждением Натальи было оскорбиться, потому что она вовсе не намеревалась оставаться дома. Значит, Зиновий Евграфович как бы намекает, что ей лучше не возвращаться?.. Но почему же он, человек откровенный, искренний, не сказал об этом прямо? Разве она не сумела бы понять? Ну, не подошла, не справилась, бывает... Однако думать так — означало думать плохо о редакторе, а этого Наталья не могла. Выходит, причина, заставившая Зиновия Евграфовича написать эту записку, в ней?..

Поезд шел сквозь зимний нарядный лес, и лес из окна казался ненастоящим, точно на многократно увеличенной рождественской открытке, какие еще иногда встречаются в старинных семейных альбомах. Спортивного сложения, неотличимые одна от другой, словно на физкультурном параде, пробегали ровные шеренги сосен; чуточку надменно, укутанные в снег, будто мудрые старцы в шубы, проплывали мимо окна ели...

«Красота-то какая!» — рассеянно думала Наталья. И еще она думала о том, что ежедневно тысячи людей, обремененных заботами, уставших от дел и от своей слишком ответственной миссии на земле, проезжая сквозь эту красоту, мечтают раствориться в ней, согласны променять на покойную благодать и теплые квартиры, и комфорт... А раствориться нельзя, как нельзя и обрести благодать вне жизни, которая не бывает без усталости и забот. Может быть, поэтому люди и не уходят искать покоя в леса, хотя много и часто, слишком даже много и часто, говорят об этом. А уходящие всегда возвращаются на круги своя...

В дверь купе постучали.

— Открыто, — сказала Наталья.

Заглянула женщина, заученно предложила:

— Пирожки, бутерброды с сыром, кефир. Не желаете?

— Спасибо. — Наталья отвернулась к окну.

Значит, ее возвращение тоже было предопределено и Зиновий Евграфович понимал это?..

Вспоминая Белореченск, Наталья и теперь искала причину бегства (а иначе как бегством это не назовешь) не в себе, хотя не могла не понимать: все, что было плохого там, что раздражало ее и угнетало, в действительности не было плохим, но всего лишь неприемлемым для нее. А если так, тогда нечего и незачем ей искать, надо просто жить, исполнять свой долг, ведь это совсем не мало — честно исполнить долг, прожив нужную людям жизнь, чтобы не образовалось бесполезной пустоты между теми, кто жил до тебя, и теми, кто придет после тебя. Не всякому дано сотворить великое, но каждый должен сделать то, что обязан...

Это было пугающе ясно и просто.

«А что хорошего сделала я? — строго спрашивала себя Наталья, и ей казалось, что спрашивает не она, спрашивают ее другие. — Кому стало радостно и светло от того, что я есть?..»

Она редко вспоминала мать, редко обращалась к ее памяти, потому что не знала ее, но, случалось, Наталья испытывала болезненно острое желание посоветоваться с матерью, спросить, как бы она поступила на ее месте... Она слышала и от старика Антипова, и от Клавдии Захаровны, что мать была человеком сильным, для которого святее и превыше всего долг перед людьми, но ведь это ее качества, ими не воспользуешься, ими можно и нужно гордиться, а решать-то надо самой и за себя.

Что же произошло? Почему вдруг явилось неудовлетворение собой? Собой?.. Но в том-то и дело, что не собой, а другими, и, живя среди этих других, Наталья как бы выделяла себя, соотнося не свои поступки с требованиями людей, а их поступки со своими требованиями. Значит, мир должен быть устроен так, как удобно мне. Но