Собрание сочинений в шести томах. т 1 - Юз Алешковский

Вы прелестно мне подыграли, потому что спешили. Мне нелегко было подкопаться под Понятьева, несмотря на кучу доносов и готовые сценарии его дела, сочиненные мною в тиши ночей. Нелегко. Крепко сидел ваш папенька в партийном кресле. От прошлых заслуг лопалось его пузо, перетянутое старинным грузинским ремешком, подарочком Сталина. Член ЦК. Шеф различных обществ, один из отцов Нового крепостного строя. Демагог. Налетчик. Рысь битая, циничная и подлая.

Запоздалое вам спасибо, гражданин Гуров, милый сынуля нового типа. Спасибо.

Ах, вы понимали, что участь отца в любом случае решена, и защитили свою судьбу и карьеру единственным из имевшихся тогда способов…

Нет! Ни черта не знали вы об участи папеньки. Ни черта не знали и о колуне, занесенном мною над его хребтиной. Не всех же бесов мы тогда отловили и пошмаляли. Многие до сих пор гремят костями к светлому будущему. Могла коса гульнуть мимо папеньки. Просто вы подстраховались. Вас учили всю вашу жизнь харкать на мораль традиционную и буржуазную, вот вы и сдали на «отлично» экзамен по морали советской… Полагаю, события развивались следующим образом. Папенька с маменькой, чтобы снять тревогу и развлечься, слиняли на охоту в Новый заповедник, а вы, загнанный страхом за собственную шкуру, звякнули к нам в управление. Так, мол, и так, эсерская пакость собралась в своем логове. Не дремлите, товарищи! Звонили анонимно. После звонка вы выступили на общем партсобрании, где и зачитали свое гнусное отречение, подчеркнув, что делаете это тогда, когда скрытый враг, гражданин Понятьев, еще находится на свободе.

Павлик Морозов жив, дорогие товарищи, он подрос. Он вырос, он бдителен, как никогда, он вооружен учением, перед которым не устоит любой чуждый социализму человек, кем бы он ни был! Имя Павлика – комсомол!…

Без капли застенчивости запели вы «Интернационал», вас тут же усыновила сорокапятилетняя Скотникова – садистка и стукачка, а я получил, наконец, в свои руки убийцу отца и матери. Спасибо вам!

Ну, как состояние? Уверенное или мутит?… Тоскливо? Безмятежно? Что-нибудь дрогнуло в вас? Что-нибудь в душе шевельнулось? Может быть, в психике таких людей, как вы, отделяется один возраст от другого по мере движения к смерти, вроде ступеней громадной ракеты, и детство, юность, зрелость сгорают так бесследно, словно их вообще не существовало? Или они существуют в памяти абсолютно изолированно друг от друга и от вашего сегодняшнего «я»?

Не желаете говорить на эту тему? Ну и хер с вами! Тогда давайте обедать. К папеньке мы еще вернемся. После обеда займемся маменькой… Завтра в двадцать ноль-ноль состоится ваш разговор с Парижем, с мадам Гуровой. Зять с дочерью тоже там? Молодцы! Славно гуляете по буфету! Лазурный берег… Косметическая клиника в Бордо. Я бы вашей супруге натянул на зажравшуюся харю морщины вот этой рукой быстрей и почище тамошних шарлатанов… Кое-какой текст разговора выдаст вам Рябов… Мелькнула мыслишка проорать что-нибудь в трубку? Нет? Не верю. Или вы уже так подавлены, что все до лампочки? Тоже нет? Значит, тогда вы уверены в не про-хан-же любого хулиганства. Угадал? То-то! Поэтому не пытайтесь хипежить. Рябов осерчает и переломает вам пару ребер. Это ни к чему… Пусть ваши родственнички спокойно и бессовестно отдыхают в капиталистическом аду от нашего советского рая. Им продлят визу. Культобмен с Францией только выиграет от этого, а мы тут еще позанимаемся, поглядим программку «Время», понаблюдаем, как мчится страна к своему шестидесятилетию. У вас когда день рождения? Прошел? Жаль. У меня же ровнехонько седьмого ноября. Отметим его непременно. Я угощаю.

20

А помните, как отдали вы приказ перебить перед уходом из Одинки всех наших кошек и собак? Да, да! Лично вы. Вы ведь командовали дьяволятами, вы и приказ, естественно, отдали. Не я же и не Бухарин его отдавали. Ворошиловские стрелки! Пах! Пах!. Мя-яу… Ав-ав-ав!… Ах, вы этого тоже не помните и призываете впервые за всю нашу беседу на помощь свидетелей. Кис, кис, кис! Хороший кот! Но я сиамцев не люблю. Трильби! Трильби! Ко мне. Этих я тоже не люблю. Я люблю замызганных Васек, Мурок, вечно брешущих Шавок, Кабздохов, Пиратов и Жучек. Перебили вы их, перебили… Предполагаете, что это могло быть сделано исключительно из «гуманных» соображений? Для животного домашнего, по-вашему, лучше смерть, чем бездомность?… Так, так…

То есть как это вы требуете прокурора по надзору? Вы что, очумели? Может, жалобу в ЦК желаете тиснуть?… Не про-хан-же! Я ваш прокурор! Я ваш Брежнев, Громыко и прочее политбюро!… Не валяйте дурака и поймите, пожалуйста, сводить вас с ума я не собираюсь… Неужели так трудно понять, что я болтать хочу, болтать, отпустить язык на волю без конвоя, пусть себе мелет что угодно? Я же вслух говорю то, что думаю, первый раз в жизни, сука вы эдакая!

После того письмеца и партсобрания папеньку я вашего спокойно сгреб, и он сполна получил за все, сполна. Так мне, во всяком случае, тогда казалось. Маменьку я брать не стал. Она была славная, несчастная, верная и неповинная в преступлениях и делах своего мужика женщина. Она не отреклась от него, таскала передачки, писала письма Сталину и поседела, сдав сразу лет на двадцать от вашего, гражданин Гуров, гнойного предательства. Не тронул я ее, но папенька ваш думал, что жена его блядь. Он слышал инсценированные мною пьяные вопли на чекистских борделях. Он получал состряпанные моими мошенниками письма якобы от супруги с проклятиями и чудовищными откровениями типа: «Ты никогда не удовлетворял меня, но я ради партии поддерживала в тебе иллюзии того, что ты прекрасный мужчина. Ты – дрянь! А вот твой следователь – романтик наших органов и чувств…» Грубо, конечно, глупо, не талантливо, но ведь и я тогда щенком был двадцатилетним, трясущимся и безумствующим от скрежета в душе комплекса графа Монте-Кристо. Мне все равно было, как и чем достать вашего папеньку. Главное – достать! И я доставал. Я его так достал, что… Впрочем, речь о том деле – впереди.

21

Граф Монте-Кристо… Все же какая-то падла стукнула, что это я промеж рог врезал возбужденному первой половой грохотухой активисту. Кандей. Семь суток… Хотя нет! Не будем уходить от вашей маменьки, гражданин Гуров!

Она бродила, бывало, по ночам под окнами управления, дожидаясь меня, бросалась в ноги, умоляла разрешить разделить судьбу мужа, помочь ему строить социализм в любых, даже каторжных условиях, ибо дело не в условиях, а в практическом соответствии нашим идеалам… Графу Монте-Кристо из НКВД не удалось спасти вашу матушку от высылки. От казни удалось. Я подсунул одному вепрю в удобный момент шедевр моих фармазонов: ужасное, подлейшее заявление с понтом, как говорят урки, от бывшей жены врага народа Понятьева. Этого было достаточно. Караганда… Болезнь. Голодуха. Безысходность. Это чувство, между прочим, в те годы саранчовой тучею закрыло небо над шестой частью света. И сквозь саранчу пробивались к полюсу полярники, самолетики пробивались через нее в Америку, и дура ебаная Америка подставляла им ладошки, разевала рот от великодушного восторга и джентльменской зависти к загадочной стране, не успевшей вычесать вшей из буйных чубов и снять лапти, а уже покоряющей пространство и время пламенным, установленным Сталиным вместо сердца мотором.

Не замечали ни Мир, ни молодые энтузиасты вроде вас, ни вечно остающийся на свободе обыватель, ни Ромен Горький, ни Лион Толстой, ни Бернард Шоухов того, что самолетики, забрызганные саранчовой плотью тоски, летают на крови и серебрятся их крылышки втертым в дюраль серым веществом, добытым нашими славными чекистами из раздробленных черепов невинных жертв Террора Эдмундыча Ежова. Я повторяю: невинных жертв… Папеньку вашего к таковым не отношу, гражданин Гуров. Он и ему подобные получили от своих питомцев все, что сами заложили в код их поведения и морали.

Одна шестая часть света походила тогда на тюремную камеру, на территорию лагпункта, на бараки, где развернулась отчаянная рубка сталинскими суками ленинских блатных.

Мы еще вернемся, гражданин Гуров, к Террору Эдмун-дычу, к его метафизической подоплеке, если, разумеется, таковая существует, но не могу не поделиться с вами одним наблюдением. Происходившие целые двадцать лет события так потрясли социальные, культурные и нравственные стереотипы обывателя – к обывателям я отношу простых, как говорится, людей, не являющихся партийными, советскими и прочими функционерами, – потрясли так, что обыватель подсознательно следовал здоровому инстинкту, активно включался в уничтожение всяких шишек и мелкой сошки, воплощавших в его воображении Силы Зла, и считал свои действия благом, необходимым для очищения атмосферы бытия от удушливых миазмов разлагающегося на глазах Трупа Великой Идеи, служить которой заставляли насильно.

А знаете, гражданин Гуров, какого самого жирного товарища зайца уделал Иосиф Виссарионович на величайшей охоте всех времен и народов? Посадил на руководящие посты и способных, и тупых оглоедов, и вросли они в кресла, и внушилась им мысль, что крах власти – это их смерть, крах ихней привилегированной жизни, крах светлой беззаботности женушек, крах карьеры родственников и детей – новой касты, оградившей себя от глаз посторонних, то есть народа, заборами, секретной системой закрытого питания, снабжения, медобслуживания, отдыха, броневиками, персональными лайнерами, вагонами и так далее.