Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

— Тонка кишка у ляхов! — радовался Шеин. — Я в Смоленске поболе двадцати месяцев держался.

Неимоверно тяжелой была эта зимняя война. Теперь не один Лермонт, а все в армии поняли, что раз не удалось взять Смоленск осенью, как этого хотел Шеин, не следовало идти на осаду в зимнее время года. Мало кто знал, что и Шеин пытался отказаться от зимней осады, отойти в Дорогобуж, Вязьму, Белую, даже до Можайска, но Царь, ставший единственным Государем Руси и ее самодержцем, по подсказке Трубецкого и прочих приспешников велел довести осаду до победного конца, снова сулил скорую и щедрую помощь.

Полковник Александр Лесли прошел быстрым шагом в шатер главного воеводы, поклонился ему коротким военным поклоном, не снимая стального шлема с заслоненным плюмажем, и бросил ворох каких-то бумажек на стол:

— Вот доказательство, сэр, — громко заявил он Шеину, — что смоленский гарнизон имеет провианта по меньшей мере на три месяца! А вы нас уверяли, что поляки вот-вот начнут есть свои ботфорты.

— Что это за бумаги? — удивленно спросил Шеин, поднимая рассыпавшиеся разнокалиберные листки.

— Расписки фуражиров смоленского гарнизона о получении провианта у здешних помещиков и старост перед нашим приходом.

— Откуда ты их взял?!

— Собрал, чтобы узнать, какие запасы в гарнизоне. Мне помогали многие мои офицеры. Я сказал, что заплачу всем, но, конечно, не заплатил. Расписок на столько провизии, что смоленский гарнизон сможет прожить полтора месяца. Скот, сало, солонина, зерно, мука… Да еще старых запасов у него не меньше чем еще на полтора месяца. А нам скоро будет нечего есть…

— Платить нечем и незачем, — в раздумье проговорил Шеин.

— Надо идти на Могилев, Оршу, Минск, — сказал Лесли.

— Дам знать в Москву, потороплю их там…

— На вашу Москву мы уже не надеемся. Через месяц мои полки, если ботфорты придется жрать нам, будут считать контракт нарушенным.

— Не надо терять надежды… Все образуется. Я буду бить челом Царю, чтобы тебя воеводой сделал…

Полковник Лесли поклонился и вышел.

Шеин в сердцах схватил бумаги, смял их в руках, швырнул вслед иноземцу.

Шеин жаловался Шереметеву, что правительство ничего не делает для того, чтобы заставить нетчиков-дворян и детей боярских прибыть под Смоленск к месту службы, хотя нетные списки давно отправлены им на Москву, что повальные нети — это позор русского дворянства. Каково служить под Смоленском меньшим и черным людям, если дворяне отлеживаются по печам. Боярам и всей придворной своре не по душе пришлись его, Шеина, укоры при прощании на Москве и выходе в поход, но все повторяется сначала. А все потому, что опала с прежних нетчиков давно снята, поместья им Царем возвращены то по случаю царских именин, то в связи с принесением чудотворного образа, то на радостях, что еще одна царевна родилась. Он, Шеин, считает, что если казнить хотя бы по одному нетчику в каждом уезде, остальные сразу под Смоленск навострят лыжи. Бить кнутом их, как видно, мало, потому что ляхи для них в это лихолетье страшнее кнутов и батога. К этому Шеин добавлял, что и от приезжающих под Смоленск нетчиков мало толку: все это недоросли, чуждые всякой грамоте, и общей, и военной, их еще учить да учить, ни один в десятники или пятидесятники не годится, ревут, яко красны девицы, и маму призывают. От плотников и кузнецов, к примеру, куда больше проку; чем от этих, особенно при наряде, высокородных маменькиных сынков, а казна умельцам платит по целковому в год.

И еще писал главный воевода, что не понимает, почему Иван Грозный собрал в 1545 году в Новгороде две тысячи конных ратников, а ему, Шеину, прислали только половину. Псков дал Ивану 3500, а ему опять же половину. Неужто уполовинился со времени Ивана Васильевича великий русский народ?

На совете Михаила Борисович изрек такие слова:

— Простому народу нашему, задавленному кабалой, нечего терять от нашего поражения и победы ляхов. Наденут ему на выю другое ярмо и все. А гордость человеческую у него мы давно отняли. А вот бояре и дворяне — другое дело. Потрясли мы их с Царем, да мало. Больно дешево хотят откупиться от польско-литовского владычества. Но зазорнее мирян ведет себя Православная наша церковь. А духовенство все потеряет, если ляхи возьмут верх. Быть тогда России под Папой Римским! Перелейте половину московских колоколов, заложите треть иконных риз, и я назавтра достану Москве Смоленск!

Сразу поднялся митрополит Сергий. На чело будто грозовая туча нашла.

— Писано в Стоглаве: «Аще кто хитростию преобидети всхощет церкви Божий: аще града, или села, или лугове, или озера, или торжища, или одрины, или люди купленные в домы церковные, или виноград, или садовеш и вся какова суть от церковных притяжаний… — Тут он возвысил голос громоподобно: — Первее: еже святыня Троицы милости, егда предстанем страшному судищу, да не узрит… — Хлоп по столу дланью. — Второе же: да отпадет таковой христианской части, яко же Иуда до двенадесятого числа апостол… — Хлоп еще раз по столешнице. — К сему же и клятву да примет святых и богоносных отец!..» — Хлоп третий раз — Бог Троицу любит. — Побойся Господа, Михаила Борисыч! Ляхи еще далеки от Москвы, а ты до святых колоколов, до священных икон добираешься! Этого тебе наша Православная церковь не простит!

И сразу полетели листы в Москву от митрополита Сергия святейшему, от воеводы Измайлова Царю-батюшке, Шереметеву от дьяка…

Шеин сожалел о размолвке с Сергием. После Горчакова никто так не помогал ему, как митрополит, поднимать дух войска.

Отчаявшись что-либо изменить, прекратить разбой и грабительство, Лермонт напросился на самое что ни на есть отчаянное дело: взял полшквадрона и, уйдя сразу после вешней распутицы за Смоленск, на запад, на польские земли, совершал дерзкие набеги на обозы, спешившие по большим дорогам из Варшавы, Минска, Бреста к осажденному Смоленску. Еще в ранней юности читал Лермонт о Бертране, великом коннетабле Франции времен Карла V, одним из первых применившем тактику партизанской войны на захваченных англиянами французских землях в годы Столетней войны. Мудрый Бертран охотно пользовался помощью крестьян, развязывая народную войну, и Лермонт тоже опирался на русских холопев, угнетенных польскими лыцарями. Давно носился Лермонт с мыслью направить лесные ватаги русских разбойников против чужеземных захватчиков, превратить их в занозы в неприятельском боку, но даже Филарет, не говоря уж о его царственном сыне, пуще огня боялся подобной подмоги от смердов, от холопев.

Однажды во время похода по вражьему тылу был такой случай: отряд Лермонта с криком «Шотландия, вперед!» напал на обоз, тянувшийся лесом из Могилева в Смоленск, а охраняли обоз, как сразу выяснилось, свои же шкоты с косым андреевским крестом на плащах и в клетчатых шкотских шапках на стальной подбивке. В первой же сшибке вышел конфуз. Лермонт первым вложил в ножны свой клеймор, поднял руку в знак приветствия и повернул коня обратно в лес.

Не без опаски потом доложил Лермонт об этой встрече Шеину. Воевода при случае мог на кого угодно обрушить отборные ругательства.

— На твоем месте, — живо откликнулся Шеин, — я поступил бы точно также. Нешто я не понимаю…

Когда шотландцы мирно разъехались, хорунжий отряда шотландцев польской службы сказал командиру:

— Нас спас святой Андрей! Если бы это были казаки, а не свои шотландцы, они бы нас уже всех перебили, как зайцев.

Командир нахмурился:

— Мы сумели бы постоять за себя. — Вдруг он остановил коня. — Пся крев! Езус, Мари! Какую возможность я упустил!.. Нет, я должен догнать их!.. Пердолена в дулу!..

Хорунжий схватил поводья командира:

— С ума вы сошли!..

— Письмо, письмо у меня одному шотландскому офицеру. Он на русской службе. Самое время было передать…

— Не рискуйте, ради Бога! Письмо передадите как-нибудь, если мы, да поможет нам святой Андрей, проберемся в крепость. Пойдете парламентером или просто со стены с камнем кинете…

— Дело очень важное, а офицер этот — кузен мой…

Но время было упущено. Эндрю Лермонт послал коня вперед рысью.

А письмо и впрямь было важное. Полковник польской службы Питер Лермонт извещал своего племянника, Джорджа Лермонта, офицера русской службы, что в своем родовом замке в Балкоми на морском берегу скончался сэр Джон Лермонт, дед Джорджа и отец полковника. Четырьмя годами раньше отошла в мир иной леди Лермонт. Поскольку наследник, Джеймс, поступил на службу к ненавистному королю и исчез где-то в Англии, второй сын, Давид, погиб в 1625 году на службе у курфюрста Фридриха Пфальцского, третий сын, капитан Эндрю Лермонт, погиб еще раньше в морском сражении, младший сын пропал и к тому же не имеет права вернуться на родину, Георг умер, а Томас — священник, надевший рясу вопреки воле отца, сэр Джон Лермонт в своем завещании оставил замок и земли в Балкоми своему любимому внуку Джорджу, отпрыску возлюбленного сына Эндрю, коему, как упрямо указал старик, следовало остаться бардом дома, а не кормить треску в океане. Ему же, Джорджу Лермонту, коль скоро вернется на родину, он завещал и большую часть состояния, а уцелевшим сыновьям и дочерям оставлял суммы, достаточные для того, чтобы пожизненно молиться о нем, рабе Божием Джоне Лермонте.