Изобретение театра - Марк Розовский

Кстати, «глотатели пустот» ходят и в театр.

Век богатырей сменился веком карликов. Где ТЕ артисты, ТЕ режиссеры, ТЕ авторы?! Да и где ТЕ зрители, для которых можно было играть ТЕ спектакли?.. Все они, не делившие жизнь и искусство, ушли в иные миры – туда, откуда нет возврата.

Со сцены веет гнусным корыстолюбием. Гонорары иных «звезд» запредельны. Цена билета на иной спектакль превосходит месячный заработок иного человека. Это бред.

Больше всего мне претит превращение Театра в чистый бизнес. Художник-бизнесмен есть нонсенс. Однако бедный художник – нонсенс не меньший. Зарабатывание денег есть всего лишь средство сохранения и укрепления дела. Вместо этого – обогатительная цель театра как таковая мешает искусству, ломает искусство, убивает искусство. Театр – это то, что творится на сцене. Сила театра в его художественности, а художественность достигается отнюдь не всегда с помощью роскошных декораций. Деньги нужны театру для декораций, а не для роскошных декораций. Деньги нужны для оплаты труда актеров, а не для оплаты «звезд». Бешеные заработки, к которым все так стремятся, радуют блефующих ремесленников. Художника радует удачная премьера. Деньги не самоцель, хотя их отсутствие может сказаться на качестве. Внутренний огонь горит бесплатно.

Все, что я делал, доставляло мне удовольствие делать. Удовольствие бесценное, поэтому сколько мне ни плати – эта сумма всегда была и будет ничтожной. Дают – спасибо. Не дают – я все равно буду делать то, что нравится.

В каждом театре есть своя авгиева конюшня. И располагается она на сцене, и лишь потом надо искать ее в кулисах. Все решает сцена. Хороший ли театр, плохой ли – решает то, что происходит на сцене. Все остальное – второстепенно. Однако редко или даже никогда не бывает так, чтобы в кулисах царствовала конюшня, а на сцене красота. Тут все взаимосвязано. Вонь и нафталин – на все здание.

Однажды на репетиции две очень хорошие актрисы устроили мне, как говорил Зощенко, «некрасивую сцену», стали со мной пререкаться (совсем не по делу), отказываться сделать то, что я просил.

Взбешенный, я стукнул кулаком по столику так, что он затрясся, и проревел:

– Прекратите это каботинство!

Все замерли, услышав незнакомое слово.

После чего обе актрисы смиренно выполнили задание.

Однако вослед, по окончании этой репетиции, ко мне посыпались вопросы: что я сказал? Что имел в виду? И вообще – что такое каботинство?

Я, конечно, знал, что говорил. Но в сердцах, а может, от нахлынувшей обиды, ухмыльнулся и сказал:

– Я расскажу, что такое «каботинство». Но позже.

– Когда?

– Когда сочту нужным.

Многие артисты театра стали приставать ко мне – скажите сейчас. И это продолжалось несколько месяцев.

Тогда я слукавил еще раз и пообещал раскрыть тайну каботинства 27-го марта, в День рождения нашего театра и в Международный День Театра.

Итак, каботинство. Или каботинаж. Французское словечко. Но я его слышал многократно во МХАТЕ, когда работал там. Прямой смысл – плохой актер, кривляка, притворщик. Отсюда мхатовское неприятие ложного поведения как на сцене, так и в кулисах. Каботинство стало выражать всякий обман, склонность к интригам в театре, любое показное вранье. То есть во МХАТЕ презрение к внешней дурновкусной игре перевели еще и в этическую сферу, называя каботинством актерский саботаж, нечистоплотность поведения в кулисах, подлость и высокомерие в отношениях коллег.

А все началось с Бенуа, с которым любил полемизировать Мейерхольд. Бенуа считал, что лишь Московский Художественный театр «не умеет лгать». А, мол, вот Рейнхардт и Мейерхольд – это обман, каботинаж.

В ответ Мейерхольд, конечно, огрызнулся, стал настаивать на прекрасном изначальном значении словечка – это, мол, странствующий мим, гистрион, комедиант, и ничего в этом плохого нет.

Так что существует две точки зрения на каботинство – мхатовская и мейерхольдовская.

В споре со своими актрисами я употребил слово «каботинство» во мхатовском толковании. Но мейерхольдовская мне тоже нравится.

Время бесчувствия – время безмыслия. Безмыслие – как следствие, как результат бесчувствия.

Подсматривать нехорошо. Почему же театр, подсматривающий жизнь, обязательно хорош?..

Вся штука в том, КАКУЮ жизнь подсматривает Автор, а его глазами – мы.

Реальность постоянно ускользает.

В театре мы имеем дело с этими бликами и отсветами – только. Даже самый бытовой, оснащенный натуральными подробностями сценический мир есть подделка, сколок с подлинных житейских элементов. Все равно он – результат ВПЕЧАТЛЕНИЯ или ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Автора о сущем.

Процесс подсматривания, воплощенный в гармонию, называется спектаклем. Пьеса – главный ориентир этого процесса. Ее задача – дать границы ускользающей реальности, привести хаотические движения жизни в некое проектное действо, в котором игра станет временным заменителем этой самой жизни, – то есть собственно театром.

Актеры мнут режиссера. Страшное зрелище.

Кто мне объяснит, КАКАЯ новая театральная идея появилась за последние десять – двадцать лет? Нет такой идеи.

Зато якобы нового много. И еще больше якобы идей.

Театр «У Никитских ворот» – моя добыча, вытащенная на свет божий коллективным трудом. Это золото, и я знаю о том, а другие не знают, не ведают – для них и работаем. Здесь поставлено мною около сотни спектаклей, каждый фигня бесценная – для меня, для меня, для меня. Вот почему следует уже сейчас думать о том, что будет, когда подохну. Есть три варианта.

Первый: все разрушится.

Второй: все разрушится, но не сразу.

Третий: все разрушится, но при этом театр начнет новую жизнь, все тут будет по-другому.

Казалось бы, третий вариант предпочтительней. Но кто заручится, что «по-другому» будет лучше?

Второй вариант ужасен, поскольку медленная смерть ужасна. Очень не хочется гниения, одурения, окостенения. Как-то неплодотворно это все будет смотреться.

Выходит, первый вариант – самый оптимальный. Но и он как-то не радует. Скорее, он самый печальный.

А может, поддаться фатуму и сказать себе: будь что будет?.. И не волноваться, не дергаться прежде времени?

Нет. И это МНЕ не подходит.

Единственный выход – не помирать. Не подыхать – единственный выход!

Сегодня мы все – участники рынка, но большинство об этом не знает.

У этики есть одна слабость – она никому не нужна. Но у этики есть одно превосходство – без нее нельзя.

Я бы хотел быть бабочкой, но только в коллекции Набокова.

Потеряны критерии в театре – что такое «хорошо», что такое «плохо». Что «современно», что «несовременно». Где «искусство», где «халтура».

Взять, к примеру, «психологический театр». Большинство критиков считает его «отжившим», «средоточием штампов», «скучным» и т. д. и т. п.

Между тем именно психологический театр есть самый трудоемкий, самый сложный вид сценического искусства – безусловный пик художественного изъявления – как авторского, так актерского и режиссерского. Психологический театр сегодня мало кто умеет делать, потому что тут надо уметь применять и К. С. Станиславского, и Фрейда, да и вообще иметь взгляд на человека и на историю. Тут КУЛЬТУРА нужна и собственная боль.

Однако отрицание психологии – сегодня растиражированный принцип, приводящий театр к кризису, к бездуховному и обездушенному состоянию. Сегодня в моде назывное, «знаковое», эпатирующее внешними воздействиями и изысками теапространство. Не Мейерхольд, а мейерхольдовщина. «Мейерхольдики».

В хорошей пьесе все персонажи переплетены меж собой. Так, как у Чехова, ни у кого больше.

Чтобы сотворить новое в театре, совсем необязательно быть «отвязным» юношей с серьгой в ухе, в надбровье, в пупке и в губе. Совершенно ни к чему посещать ночные клубы, дружить с лесбиянками и публично целоваться с педерастами. Так же сомнительны нежные отношения с критикессами из лощеных журналов и беседы с ними за чашкой кофе с употреблением всяких чистейшей воды пижонских слов, типа «гламурно» и «круто».

Можно даже не вращаться в театральной среде и ложиться спать после 11 вечера, не будучи при том наркоманом.

Богема и тусовка в богеме окажутся лишними в случае, если ты творишь новое и при этом не изнываешь от депрессии, абсолютно здоров и адекватен. Держись, чего бы тебе это ни стоило.

Неадекватность – то ли мода, то ли способ мыслить со скошенным сознанием, то ли чувствовать себя превращенным в некое животное, претендующее на звание интеллектуала.

Сейчас таких великое множество развелось, и поскольку к множеству всегда так и хочется примкнуть, то и нового сделалось великое множество, глаза разбегаются и растрепанная душа получает информацию из дурдома, перешедшего все границы и ставшего знаком новых эстетик.

«Прекрасное должно быть величаво». Ой, насмешил!..