Затерянная земля - Артур Дойль

Настала ночь, и все в жилье уснули, опьяневшие от тепла и сытости; все, кроме Младыша; он не мог уснуть. Важная находка продолжала будоражить в нем кровь; радость горячею волною струилась по его жилам; он лежал и озирался вокруг неестественно возбужденным взглядом, как будто напряжение пришло уже после того, как цель была достигнута путем долгого безнадежного труда. Огонь тлел, не давая света, в яме на полу, бережно прикрытый золой. Сквозь маленькое отверстие, которое Младыш проделал для дыма в крыше, между большими камнями, на него смотрела маленькая приветливая звездочка.

Низкая, прикрытая камнями яма, где помещался Младыш со всем, что ему принадлежало, была пропитана запахом огня и горелого дерева, из которого улетучился весь его летний дух, и Младышу чудилось, что он вновь очутился в первобытном лесу, пропитанном острыми запахами прорастания и цвета, между смолисто-росистыми пальмами. Перед его взором вертелись ослепительные солнечные круги, и ему чудилось, что он привольно плавает в море дикого блаженства, высоко-высоко над вершинами деревьев. Видел ли он павлинов или сам был сияющим радужным павлином и несся над лесом в солнечном тумане, распустив свой хвост, усеянный чародейскими глазами? Или вернулось к нему его детство, и жаркие леса вновь одели землю, а Ледник, скрывший потерянный блаженный край детства, был только дурным сном?..

До его слуха долетали знакомые ночные звуки — глухой скрежет ползущего льда о скалистую почву, шум падения ледяных глыб и завыванье северного ветра в пустынных ущельях; или это — шум дождя в вершинах первобытного леса, вздохи и протяжный скрип высоких деревьев? Кровь шумела у него в ушах, он едва отличал звуки извне от звуков внутри себя самого. Грудь его судорожно колебалась от радости, когда он вспомнил о своем сокровище; перед взором его ходили солнечные круги, и он терял всякое чувство времени. Он не узнавал себя самого, не сознавал действительности. Он ли это так бесконечно долго и ожесточенно боролся с зимой, видя, как дети его мерзнут, и не зная, чем согреть их, — пока, наконец, сердце его не отвердело, как тот кремень, который он разбивал на куски?.. Пусть бы вся земля окаменела, — он все-таки выбил бы из нее огонь! Но он ли это добыл теперь огонь? Да! Теперь он опять ощущал свое сердце, чуял горячие струи, которые текли в его груди и почти душили его…

Он лежал, не выпуская из рук огнива, и ему чудилось, что уже целая вечность прошла с тех пор, как он испытал силу этого камня; ему мучительно хотелось вновь увидеть брызжущие из камня искры. Кровь бушевала в его жилах огромным пожаром. Надо, надо ему увидеть огонь, утолить свое сердце созерцанием богатства, которое стало его драгоценной собственностью! И он присел, — голова его кружилась, — протянул камень перед собою и ударил по нему куском кремня.

Большая голубая искра отскочила от камня, голубая и ослепительная, словно яркая молния, создавая целый мир перед взором Младыша. Мгновение…

Он не в яме, а под открытым небом, и вокруг него зеленое мерцание, в котором тонет, расплывается все, что он видит: над головой его колышется, словно живая, крыша, преломляющая ослепительно яркие лучи, и он понимает, что он в воде, глубоко-глубоко; вода сжимает его в своих теплых и крепких объятиях и щекочущими пузырьками струится по его бокам. Кругозор его узок, но расширяется, раздвигается по мере того, как сам он скользит вперед. И он видит другие движущиеся существа, крупных панцирных хищных рыб, которые при встрече с ним мгновенно, одним косым ударом хвостового плавника виляют в сторону, и прозрачных скользких угрей, которые, извиваясь, быстро исчезают между морскими пальмами. На дне, с виду гораздо ближе, чем на самом деле, как будто расстилается пестреющий цветами луг; это — тысячи мерцающих коралловых моллюсков и студенистых полипов; их щупальца, усаженные глазами и присосками, извиваются во все стороны в глубокой воде, в которой все предметы становятся крупнее и выпуклее, так что не разобрать — где полип, а где просто колеблются прозрачные лопасти водяных растений, растущих на дне и облепленных рачками и слизнями. В глубине растут целые рощи, и в тени причудливых и густых зарослей, оставляющих лишь кое-где зеленые просветы, скользят всевозможные огненно-желтые и небесно-голубые рыбы; они глотают теплую воду и выпускают ее через жабры, вращая своими плоскими блестящими глазами и озираясь во все стороны. Маленькие морские коньки, с выпяченной нижней челюстью, прицепились к водорослям змеиными хвостами, раздули спинные плавники, словно маленькие паруса, тихо колышутся под напором течения и знать ничего не хотят.

Медленно скользя вперед, Младыш понял, наконец, что это он бросает тень на чащу водорослей, над которой плывет, и создает вокруг себя зыбь, заставляющую колебаться весь подводный лес. Сам же он, по-видимому, нечто крупное и опасное, так как все рыбы, даже самые свирепые на вид, уступают ему дорогу; вокруг него все время образуется некоторое свободное пространство; должно быть, это неспроста! Он проплывает над разными скалами и ущельями в глубине, ловя в непроглядном донном мраке мелькание хвостов жирных угрей, спасающихся бегством; он скользит над низкими коралловыми рифами, спугивая целые стаи блестящих рыбешек, и, наконец, приближается к ослепительной колеблющейся крыше — и проплывает сквозь нее. Вынырнув на илистую отмель, между корнями дерева, он оказывается на опушке большого леса, пропитанного сыростью и смолистым потом деревьев.

Небо над ним совсем бело от водяных паров и как будто покоится на самых вершинах пышных гигантских папоротников, которые, вперемежку с хвощами и плаунами[18], составляют лес. Наверху, между вершинами папоротников, порхают исполинские насекомые: странные мухи, стрекозы и огромные клопы; блестящие крылья их хлопают и громко трещат и вверху и внизу. Болотистая почва в этом лесу, скрепленная переплетающимися корнями мангров[19] и их поваленными черными стволами, дымится и тлеет от происходящего в ней гниения; в тине сидят большие раздутые жабы с вытаращенными глазами и силятся подпрыгнуть всякий раз, когда мимо пролетает какое-нибудь гигантское насекомое. Полусгнившие стволы обвиты червеобразными всеядными растениями и кустами, которые кажутся живыми и словно щупают влажный воздух своими мясистыми и пузырчатыми отростками. Между корнями хвоща, где выступивший сок образовал серые лужицы, плавают головастики и улитки. В черной тине между древесными стволами неподвижно сидят, подстерегая добычу, крабы, и снуют рыбы с блестящими глазами и плавниками, заменяющими им ноги. На поверхности горячей тины то и дело с бульканьем бухают и лопаются пузыри.

Солнца совсем не видно; над всей местностью стоит какой-то светящийся туман. Временами по этому туману словно пробегает дрожь, и небо становится еще белее, но не прозрачнее; — это молния сверкает невдалеке, сопровождаясь глухим ударом грома. На южной стороне неба, над влажным папоротниковым лесом, виднеется перламутровое сияние, — это солнце, лучам которого не прорвать насыщенной парами атмосферы.

Но вот, неподалеку, между воздушными корнями дерева на илистом острове, Младыш замечает подобное себе существо, большую панцирную саламандру[20] телесного цвета с человеческими глазами. Она сидит, опустив хвост в воду, и то смыкает, то размыкает свои рыбьи челюсти, усаженные длинными, хищными зубами: она как раз пожирает саламандру своей же породы, но несколько поменьше. Все твари почтительно очищают вокруг нее место. И Младыш чувствует, что таков же на вид и он сам; чувствует себя в душе такою же саламандрою; всеми порами воспринимает он окружающее, но ничего не сознает.

Тут искра погасла, и Младыш очутился в темноте, в своем жилье на Леднике.

Младыш вздохнул; он знал, что ему грезилось что-то, но ничего не мог припомнить. Он прислушался к дыханию детей; в уютной берлоге все крепко спали. Снаружи, в ночной тишине, одиноко гудел холодный ветер. Издалека доносилось кряхтенье Ледника и треск льда в ущелье. Младыш вдруг мучительно ощутил, что время уходит. Надо опять высечь огонь, еще хоть разочек! И он высек огонь. Длинная желто-голубая искра отделилась от камня.

Мгновение…

Младышу чувствуется при этом молниеподобном свете, что душа его ширится и растет, вмещая в себя все, что этот свет озаряет, хотя все это для него — непостижимый, неведомый мир. Стоит зима; ночь; но отовсюду струится свет, и в этом свете движутся тысячи людей. Ну да, это на углу одной из улиц Чикаго, и магическая искра отделилась от воздушного провода электрического трамвая! Освещенные и переполненные вагоны непрерывной вереницей текут по улице, черной от толпящегося народа, а над нею, мимо ярко освещенных окон домов, грохочет воздушная железная дорога. Идет снег, но улицы города оживлены, полны людьми, и пешими и едущими в экипажах, автомобилях, бесконечных трамваях, дымящих поездах. Город, похожий на пылающий лес из железа и камня, выдвигает свои многомильные утесы-дома и смешивает свое пронизанное огнем и острым серным дымом дыхание с морозом зимней ночи. Тысячи чуждых и враждебных друг другу людей толпятся между высокими торговыми домами, возвышающимися своими ярко освещенными фасадами над пропастями улиц; широкие цельные окна, окна над окнами подымаются от земли, высятся светлыми колоннами и теряются там, наверху, в тумане и дыме зимнего мрака.