Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Олешкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Привет, — говорю, — пришел передать от всей строительной роты».
Она хохочет: «Спасибо, красавец! Закусить не желаешь?» — «Желаю, — говорю, — но лучше потом». И гимнастерочку через голову — рраз! От спешки, видимо, или от сильного волнения пуговички нужные не все расстегнул. И голова моя в воротнике застряла. Ни туда, ни сюда… Никуда не проходит. Темно, душно, ничего не видно. А пуговицу на ощупь найти не получается. Наконец — надоело, дернул. По шву хрустнуло, и вылез на божий свет. В синей своей армейской майке. А красавица моя уже не одна. С ней мужик стоит. Угрюмый, с лопатой. Про мужика мне наши не рассказывали. «Вы кто, — спрашиваю мужика. — будете?» — «А ты как думаешь, кто?» — говорит мужик и смотрит на майку: «Уж так и жарко?» И тут до меня дошло. Это ее мужик, уж очень по-хозяйски он рядом стоит. И от волнения все в голове моей перепуталось. «Я знаю, — говорю, — вы кто. Вы муж ее. Вас по ошибке похоронили в Гражданскую…»
Ну а после, когда из армии пришел, естественно, куда первым делом? В магазин. Куда же еще? Вбегаю в магазин, в любимый вагончик, там — девушка. Совсем как стрелочница. Вся в моем вкусе. Только без мужа. Ну, и осе нью мы поженились. Только не пьет ни грамма. И меня не одобряет. Она и бутылку может разбить, вся бешенеет. Рука у нее тяжелая, к ящикам привыкшая. Иной раз так махнет, что как кот Мурзик летишь. Впрочем, это я уже говорил.
Утром я молоко в город повез, с Лизуниной фермы. Ну, ферма — это так говорится, ферма. На самом деле пять коров осталось после очередной зимы. А доярок еще меньше, одна Лизуня. Кто помоложе — в город, постарше — на печку. У Лехи права по пьянке отняли, вот мне и приходится совмещать: собственный трактор и его «молоковоз». Смешно, конечно, молока во всей цистерне ведер десять, не больше. В цистерне оно болтается, до города — час с лишним. И привозишь, в зависимости от количества ухабов, молоко, сметану, а то и масло.
Ну вот… Еду я из города обратно. На природу любуюсь. Все зеленым цветом покрылось: деревья, кустики, овраги. Только лес дальний — синий-синий. Не яркой синевы, а будто выцветший. Как тети-Марусин забор. Мужик ее, лет тридцать назад, на лакокрасочном работал и три бидона синей краски припер. И все у них стало синим: дом, забор, крыша. Только поблекло вскоре. Стало как дальний лес. Краска та для тканей годилась, для ситца, но не для деревянных поверхностей. И что характерно, когда он забор красил, на пиджак краской этой капнул. И вот где она первоначальным блеском сверкает. Но это, правда, на другом мужике.
И вот еду я себе, еду… Красотами любуюсь, кои никогда ранее не замечал. Сердце поет и прочие восхищения. Смотрю и глазам не верю. Со стороны оврага к дороге танк немецкий ползет. Вперевалочку, спокойно. Сизый дымок от выхлопа, спереди — дуло. Влезает на дорогу, поворачивает в мою сторону и дулом прямо в кабину целит. Тут я вообще… За что, думаю… Ах, гады, ах фашисты! Я ж не воевал. И в Германии Восточной не служил… За что?! Люк у башни отскакивает с грохотом, и оттуда высовывается…
Димок! Наш Димок. О нем расскажу впоследствии подробней, а сейчас скажу только, что алкаш — почище нас с Лeхой. Пятый год у бабки Маруси живет, лет ему за пятьдесят остальное — потом, чтоб истории не мешать…
— Что, — орет, — испужался?!
А я ему ору.
— Ты что, спятил?! Башня у тебя поехала?!
А он хохочет'
— Испужался. Думал, немцы опять войною пошли? Вне пакта о ненападении.
— Дурак — говорю, — одно слово, дурак!
— Может, и дурак. Но танк из Вилюйки поднял. Почти полвека пролежал, а я поднял, завел и хоть снова на Москву иди.
— Ита-ак, — спрашиваю, — тот самый танк? Вилюйский?
— Ага. Мотор перебрал, аккумулятор подзарядил, распредвал и форсунки подточил, гусеницы заклепал, электрику подчистил…
— Постой. Ты же не танкист, а летчик. Ты сам говорил, что самолет испытывал. Что от гибели город спас. Что в госпитале три года лежал, пять операций, семь наркозов. И потому пьешь, что к морфию привык.
— Говорил. Мало ли что говоришь, когда выпить не на что. Слесарь я. С завода выгнали. В городе меня все знают, вот я по деревням брожу. Спасибо Марусе, приютила.
Но мне все не верилось:
— Неужели тот танк?! Вилюйский? Но как? Как?!
— Не знаю, Валер. Иду из магазина, «Краснодар» несу. Темень, слякоть. Вдруг светло стало, как днем. Смотрю — Вилюйка. Я на башню прыгнул, оскользнулся, вниз поехал. А вода — не дай тебе, Валерочка. Выбрался еле, дрожу. Хлебнул из горла «Краснодара». Что-что, а ее, родимую, ни за что не выпущу. Сам утону, она будет целехонька. И вдруг — такое тепло, такая ясность в голове и теле.