Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.

– Гражданки, вы в бога верите? – разозлился Петельников.

– Вон Шора с ним знается. – Мария кивнула на свою подругу.

– Ничего не знаюсь!

– Как увидит дом до неба, так и перекрестится.

– Если ваш кот попал в хорошие руки… Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьет, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?

Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.

– Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью–Йорке двести тысяч бездомных кошек?

– А нам с тобой лясы точить некогда, – заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.

– Коту–обормоту подошла пора обедать, – разъяснила Нюра, завязав–таки платок.

Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Видимо, я опустился до примитива – с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего – с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.

В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась… Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все–таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов – любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть… Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда–то бывало. И проходило…

Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что–то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.

В передней ничего не переменилось. Переменилось… Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами… Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких–то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.

Он быстро прошел на кухню – там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату…

Лида сидела в кресле и читала книгу.

В ярком зеленом платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким–то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеек бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока…

– Что случилось? – спросил он неуверенно.

Лида вскинула голову, полыхнув прической, и пусто глянула куда–то ему за спину:

– Я не понимаю…

– Что–нибудь произошло? – повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.

Она пожала маленькими узкими плечами.

– Ты нарядная, сидишь в кресле…

– Да? – изумилась Лида, закрывая книгу. – Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что–нибудь случилось?

– Ну, как–то необычно…

– Жена нарядная и сидит в кресле – это необычно?

– Вернее – непривычно.

– Нарядная жена в кресле – непривычно?

Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, – он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле… Или все–таки они – кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?

– Давай лучше поедим, – улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.

– А ужина нет.

– Как нет?

– Я, Сереженька, не приготовила.

– Что–нибудь произошло? – опять вырвалось у него.

Лида взметнулась… Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.

– Жена не приготовила ужина – это событие?

– Международное…

Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?

Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:

– Видимо, нам стоит поговорить?

– Поговорить со мной? – безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила «со мной», как ойкнула.

Рябинин чуть было не огляделся:

– А с кем же?

– У тебя есть дневник.

– Дневник для иного.

– Чтобы избежать одиночества?

– Я не одинок.

– Чтобы скрыть свои мысли?

– Их нечего скрывать…

– Пишешь, потому что тебя не слушают?

– Из–за этого я бы не писал.

– Тебя не понимают?

– Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.

– Тогда зачем же дневник? – с каким–то радостным недоумением спросила она.

– Чтобы бывать наедине с собой.

– А без дневника нельзя?

– Дневник приближает себя к себе…

Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. «Последняя любовь». И чуть пониже, чуть помельче – «Роман». Роман о любви…

Он вздохнул.

– Да? Тебе не нравятся романы о любви?

– Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.

– А если ты ее не замечаешь? – с готовностью предположила она.

– Как–то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь–в–точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все–таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?

– Да?

– Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

– А еще можешь?

– Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

– К чему ты все это рассказываешь? – спросила