Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Нотариус не знал, радоваться или ужасаться таким результатам, ведь во всех проявлениях этого существа не было и намека на влюбленность и дальше поцелуев оно явно идти не собиралось. Он решил пока прекратить свои заклинания, однако это не помешало таинственному существу тем или иным образом заявлять о своем присутствии. Что же до поцелуев — они стали просто пожирающими. Похудевший, изможденный нотариус не мог ни есть, ни спать и все спрашивал себя с тревогой, не слишком ли далеко зашло дело. Работа валилась у него из рук, здоровье было подорвано, в общем, так дальше продолжаться не могло. Наконец он принял запоздалое решение — не выключать на ночь свет. Конечно, это было равносильно признанию собственного поражения, отказу от романтических надежд, но первоначальная эйфория уже давно уступила место страху перед неотвратимой угрозой. Как бы то ни было, при свете ему все-таки удавалось заснуть. На некоторое время все наладилось, и он вздохнул с облегчением, хотя и чувствовал какую-то опустошенность, но однажды ночью, уже при свете, он вдруг снова подвергся поцелую. В тот момент нотариус хорошо ли, плохо, но спал и, пробудившись, попытался внушить себе, что это ему приснилось; он было снова задремал, и тут еще один настойчивый поцелуй запечатлелся на его губах. Впрочем, «запечатлелся» — не то слово: в действительности этот поцелуй будто затягивал в омут. И нотариус понял: его мучительница, лишившись одного прикрытия — темноты, теперь пользуется его сном, а значит, ему нет спасения. Ужасная догадка, которую он все время отвергал, подтвердилась: враждебное существо питается, растет, набирает силы, высасывая из него соки, кровь, жизнь, душу.

Придя к такому выводу, нотариус впал в состояние полнейшей апатии, его существование стало не чем иным, как долгим (да, в общем, даже не слишком долгим) ожиданием смерти.

Идиотская, гротескная ситуация, а что поделаешь? Гротеск — постоянный спутник трагедии... Бежать? Куда, и зачем — ведь это, скорее всего, собственное его творение! Да и где взять для бегства сил — и моральных, и физических? Лучше уж пусть оно завершает свое дело как можно скорей, а он даже попытается помочь, подбодрить его. Из всех чувств нотариус сохранил, кажется, только одно: постыдное, но неодолимое любопытство... Итак, он снова стал выключать свет, чтобы существо могло действовать без стеснения.

Эти ночи агонии при всей своей чудовищной нелепости стали для него тяжким испытанием. Поначалу комнату заполнила некая необъятная, но до странного пустая масса, выступающая из густой тьмы, как может пустота выламываться из пустоты, то есть подобно черным дырам в космическом пространстве; вдобавок она вся состояла из отростков, ножек или щупалец, которые сгибались и распрямлялись точно под дуновением неведомо откуда взявшегося ветра. Потом вдруг эта оккультная масса, этот пузырь, наполненный пустотой, превращался во что-то крайне тщедушное, угловатое, вкрадчиво вползающее во все уголки, и к нему внутрь тоже; вот так, верно, кровь наполняет капилляры. Или же по комнате разливался тошнотворно сладкий запах, порождающий непонятные, невиданные миражи. Порой все это принимало облик мимолетных воспоминаний, которые как бы предвосхищают сами себя, не имея ничего общего с пережитым, и оттого в своей бесформенности, нереальности выглядят еще более загадочными и пугающими. А в довершение всего приглушенные, леденящие кровь смешки, прикосновения сродни ознобу, резкий неприятный привкус во рту, который почему-то ощущаешь всеми порами.

Но часы нотариуса были уже сочтены. В последнюю ночь перед его внешним и внутренним взором разверзлась необъятная опрокинутая бездна или водоворот, напоминающий сероватую морскую раковину; пропасть нависала над ним и манила, затягивала в свою воронку. Тем временем его кожа словно превратилась в сухую, тускло светящуюся чешую, и это было уже признаком разложения: из него-то после и происходят блуждающие огни. Он вдруг ощутил себя рыбой на глубине: вот у него уже нет крови, вместо нее изнутри сочится слабый свет, что через минуту-другую тоже угаснет. Да, это конец. Нотариус сдался, и в этот миг, быть может как награда за его смирение, перед ним предстало лицо той, которая высосала его из жизни, а теперь вырвала у него последний поцелуй.

То был конец. Неведомое создание покинуло пустую оболочку и отправилось гулять по свету.

Перевод И. Смагина

ГРУДЬ

Я провожал взглядом девушку, которая неуверенно двигалась по краю тротуара, похоже, собираясь перейти улицу. Девушка была восхитительно элегантна — и не столько в одежде, сколько во всем своем облике: длинные точеные ноги, не толще и не тоньше, чем нужно, узкие бедра, хрупкие плечики, а над ними копна темных волос, обрамляющая нежное, янтарное личико. Но провожал я ее (взглядом, как уже было сказано) главным образом из-за груди, которая не была, как у большинства, насильно втиснута в безжизненный панцирь одежд, а колыхалась свободно, в такт движениям тела. Вокруг разливались запахи весны и птичье щебетание. А я смотрел на нее, на девушку то есть, и думал: какая грудь! И больше ни на чем сосредоточиться не мог. Наконец я двинулся дальше и вскоре поравнялся с нею.

Она тем временем решилась и ступила на мостовую. Но тут откуда ни возьмись машина на большой скорости — мчится прямо на нее. Я рванулся, ухватил девушку за плащ, дернул к себе и тем самым, наверно, спас ей жизнь. Она обернулась слегка удивленно, не успев еще осознать, какой опасности избежала. Я заглянул ей в глаза и утонул в них.

— О Боже, — произнесла она до странного глубоким голосом, — в чем дело?

— Да ничего особенного, просто шла машина, и...

— Вы спасли мне жизнь!

— Ну, не будем преувеличивать: может, она бы вас сбила, а может, и нет, но на всякий случай...

— Сбила бы наверняка!

— Кто знает, но ведь все обошлось.

— Нет-нет, вы меня спасли, теперь я понимаю.

— Ну и прекрасно, я рад.

— Постойте! Я же должна поблагодарить вас.

— Так вы уже поблагодарили.

— Что вы, этого мало.

— Да бросьте! Положим, я и спас вам жизнь, но что, собственно, вы от этого выиграли?.. Скажите честно: вы счастливы?

— Да... то есть нет. А при чем здесь это?

— Как вы не понимаете? В этом, по-моему, вся суть.

— Ну, не знаю. В любом случае я ваша должница, ведь вы меня спасли из добрых побуждений.

— Как вам будет угодно, пускай из добрых. Но тем досаднее, что эти, как вы изволили выразиться, побуждения никому не принесли счастья.

— Вы не правы, всякий предпочтет смерти жизнь, пусть даже несчастливую.

— Нет, далеко не всякий.

— Ну уж я-то определенно предпочту. К тому же мою жизнь нельзя назвать несчастной.

— Тогда о чем мы спорим?

— Ну да, для вас все просто. Но как вы не понимаете? Я вам обязана, какие бы побуждения вами ни руководили.

— Не расстраивайтесь, это же такие пустяки. На худой конец я готов просить у вас прощения за то, что сделал.

— Опять не то! Да поймите же, я терпеть не могу быть обязанной, ужасно неприятное чувство: будто ты перед кем-то виновата.

— Скажите, какой эгоцентризм!

— Называйте это, как вам вздумается, но я должна с вами расплатиться и побыстрее выкинуть это из головы...

Наша беседа протекала несколько необычно, но в целом была похожа на тот более или менее приятный диалог, который происходит между мужчиной и женщиной при взаимном сближении. Правда, я к нему не особенно стремился; меня в этой девушке интересовала, по сути, одна-единственная вещь.

— Вот если бы я, — продолжала она, — тоже могла что-нибудь для вас сделать!

Я был, что называется, приперт к стенке, поэтому выпалил:

— Ну, уж раз вы так настаиваете, то одно одолжение вы могли бы мне сделать.

— Да? Какое?

— Я не решаюсь сказать.

— Почему? Что-нибудь гадкое?

— Напротив, прекрасное!

— Тогда говорите. Смелей!

— Н-нет, не могу.

— Ну, пожалуйста, прошу вас. Я бы очень хотела вернуть долг... И потом, вы меня уже заинтриговали. По-вашему, намеренно возбуждать женское любопытство — это не эгоцентризм?

— Так значит, сказав, чего я хочу, я бы снял груз с вашей души?

— Безусловно.

— О чем бы ни шла речь?

— Ну... если это не какое-нибудь безрассудство или непристойность...

— Непристойность?.. Не знаю, как посмотреть.

— Господи, это выше моих сил! Ладно, выкладывайте... о чем бы ни шла речь.

— А вдруг вы потом...

— Вы что, уморить меня решили? Говорите скорей!

— Хорошо, только запомните: вы сами меня вынудили.

— Обещаю, запомню, я заранее согласна, устраивает вас? Ну же!

— На все согласны?

— Да, да, да!

— Ну хорошо, в награду за ваше так называемое спасение я хотел бы...

— Что?..

— Чтобы вы мне разрешили...

— Разрешаю, только не мучьте меня больше!

— Поцеловать вашу грудь.

Она побледнела, хмуро взглянула на меня, спросила:

— Какую?