Нулевой потенциал - Фредерик Браун

— Полно вам!

Пан Сатирус нагнулся, оторвал одну из медных ручек шкафа для бумаг и швырнул ее в угол.

— Я не узнаю тебя, Пан, — сказал доктор Бедоян. — Прежде ты был таким покладистым.

— Мне не раз… как это там, Счастливчик?

— Ему не раз доставалось на орехи, — подсказал Счастливчик. — Ну и… он стал вроде бы плохого мнения о людях…

— Я стал питать презрение к людям, — сказал Пан. — Не к вам троим и не к тем сторожам и служителям, которые у меня были. Но чувствую, как во мне растет настоящая ненависть…

— Джентльмены, прошу вас, — перебил его судья Мэнтон.

— Не называйте меня джентльменом! Я шимпанзе.

— Шимпанзе и джентльмены, в зале суда нас ждет много людей. Много высокопоставленных лиц. Итак, мистер Сатирус, цель этой процедуры — возвести вас в ранг человека. Учитывая ваш нежный возраст, мистер Уильям Данхэм назначен вашим опекуном. А кстати, где он?

— Мы оставили его в машине, — сказал Пан Сатирус. — Он вещал по радио всякую чепуху обо мне, и я ткнул ему пальцем в солнечное сплетение. Теперь он спит. Верно, доктор?

— Он не получил серьезных повреждений, судья, — сказал доктор Бедоян.

— Но его присутствие обязательно, — возразил судья. — Он должен подписать бумаги, которые утвердят его в роли вашего опекуна.

— Я не хочу иметь опекуна, — сказал Пан.

— Но вам всего семь с половиной лет.

— Сделайте так, чтобы мне был двадцать один год, — сказал Пан. — Вы судья; раз вы можете сделать меня полноправным человеком, так сделайте меня еще и совершеннолетним.

— Я вижу, вы никогда не изучали юриспруденции. Такого прецедента никогда не было!

— А прецедент превращения шимпанзе в полноправного человека был?

— Если бы я под вашим давлением объявил, что вам двадцать один год… пожалуйста, оставьте в покое этот шкаф… апелляционный суд сразу же отменил бы мое решение.

— А тем временем я получал бы десять тысяч в неделю, — сказал Пан. — И затем, если бы решение вынесли не в мою пользу, никто не мог бы предъявить иск и получить деньги назад, потому что человек в семь с половиной лет не отвечает за свои поступки.

— А вы знаете законы, — сказал судья Мэнтон.

— Дайте-ка я изложу вам дело короче, чем это сделал бы адвокат: подготовьте соответствующие бумаги, подпишите их и поставьте печать, а затем вы можете выйти в своей мантии и позировать перед телевизионными камерами. Вместе со мной и очень хорошенькой, как я предполагаю, актрисой. Попробуйте не сделать того, что я вам сказал, и вас придушит, и возможно даже насмерть, безответственный шимпанзе, которому не исполнилось и восьми лет. Просто, да?

— Такого даже Ла-Гардиа не проделывал с Таманни-холлом, — сказал судья, но взял перо и стал писать.

Время от времени он хмыкал. Кончив писать, он сказал:

— Мой клерк поставит здесь печать.

— Ладно, — сказал Пан. — Вызовите его.

Судья нажал кнопку звонка. Вошел клерк, чернильная крыса средних лет, тут же вышел, принес печать и приложил ее к бумагам. Доктор и Счастливчик засвидетельствовали документы, которые после этого были вручены Пану Сатирусу.

Прочтя бумаги, он пошуршал ими, но у него не было карманов, чтобы их спрятать. Он вручил бумаги на сохранение Горилле.

— Добро пожаловать в род человеческий, — сказал Горилла.

Пан одарил его тем, что можно было счесть улыбкой.

— Все в порядке, судья, — сказал он. — Идите в зал суда и садитесь в свое кресло, а ваш клерк покажет нам куда пройти.

Судья вышел.

— Успокоительного не надо, Пан? — спросил доктор Бедоян.

— Вы очень заботливы, Арам, — сказал Пан. — Мы скучали без вас во Флориде. Позже я расскажу вам о своей карьере наемного партнера в танцах. Я заработал больше десяти долларов.

— А теперь ты будешь получать десять тысяч каждую неделю. Почему?

Пан перевел взгляд блестящих глаз с Гориллы на Счастливчика, а затем подмигнул доктору Бедояну.

— Я регрессировал, — сказал он.

— Деградировал. Пан пожал плечами.

Клерк распахнул перед ним дверь. Они вошли в зал и стали рядом с судейским креслом. До них донесся напряженный шепот:

— Говорит Игги Наполи, дорогие друзья, и снова на ваших экранах великий Пан Сатирус, как он любит, чтобы его называли. Сейчас он присоединится к роду человеческому! Это великий момент в его жизни. А быть может, это даже более великое событие, чем его полет вокруг Земли? Я задам ему этот вопрос при первом же удобном случае.

Два моряка за его спиной — это его большие друзья, мичман Бейтс и радист Бронстейн, а штатский — его личный врач доктор Арам Бедоян. Видите, они выстроились перед судьей, который… Давайте послушаем его.

— Пан Сатирус, поднимите правую руку. Клянетесь ли вы сохранять верность Соединенным Штатам Америки? Только им и никакой другой стране? В таком случае объявляю вас гражданином Соединенных Штатов Америки.

— И вот, дорогие друзья, все кончено. Судья удаляется, заседание суда объявляется закрытым, а теперь перед вами Джейн Бет, которую телевизионная компания попросила вести сегодня передачу о Пане Сатирусе. Вот она представляется ему.

— Пан, милый. Я Джейн Бет.

— Я видел вас по телевизору.

— О, как это мило с вашей стороны! Я буду играть роль вашей владелицы в очень милой новой постановке, которую компания подготовила специально для нас. Она называется «Красавица и чудовище»…

— Говорит Игги Наполи, я переключаю вас на Билла Данхэма, который является постановщиком. Я только замещал его. Пожалуйста, Билл.

— Билл Данхэм снова с вами, друзья. Судья Мэнтон возвращается в зал суда без мантии и…

— Держите обезьяну, она сдирает с меня платье!..

— Произошла маленькая неувязка, друзья. Помех надо было ожидать, поскольку мы ведем передачу издалека, но мы быстро настроим аппаратуру снова. Судья, мы хотим показать вас крупным планом с этим документом в руках и…

Глава четырнадцатая

Шимпанзе более ловко манипулирует различными предметами, чем собаки.

Дорожки в Нью-Йоркском зоопарке, находящемся в Бронксе, достаточно широки, чтобы по ним мог проехать не только легковой автомобиль, но и грузовик. В обычные дни по этим дорожкам мимо посетителей неторопливо разъезжают пикапы, увозя мусор, доставляя корм к клеткам и выполняя другие мелкие хозяйственные работы.

Но этот день не был обычным. Вереница лимузинов катила к обезьяннику; на правом крыле каждой машины развевался американский флажок, на левом — флажок великого города Нью-Йорка.

Во второй машине между Гориллой и доктором Бедояном на заднем сиденье ехал Пан Сатирус. Он угрюмо смотрел в шею Счастливчику Бронстейну.

С первого же момента, когда они только отъехали от здания суда, водитель держался крайне напряженно. Даже человеку при взгляде на его ссутуленные плечи становилось ясно, что он боится. А Пан чуял запах страха.

Однако Пан Сатирус протянул руку и тихо похлопал шофера по плечу.

— Не бойтесь, — сказал он. — Я вас не трону. Спросите Счастливчика, который сидит рядом с вами.

— Это верно.

— Да, сэр.

— Нет, — сказал Пан, — вы боитесь из-за того, что произошло с этой девицей, с актрисой? Она хотела выставить себя напоказ. И выставляла вовсю. Она так сюсюкала и так покровительствовала мне, что меня чуть не стошнило полупереваренными бананами прямо ей в лицо. Я просто помог ей. Теперь она показала себя в таком виде, в каком ей и не снилось; это первая актриса, появившаяся перед телевизионной камерой в одних чулках. Это все, что у нее было под платьем.

— Я не мог оставить машину, — сказал шофер.

— Много потеряли, приятель. Не думаю, чтобы они еще раз показали эту пленку в повторных передачах… Но вам меня нечего бояться.

Шофер немного успокоился, и остаток пути все молчали.

Вдоль улиц выстроились толпы народа, но Пан лишь изредка снисходил до приветственного взмаха длинной рукой. Несколько женщин послали ему воздушные поцелуи, а одна даже проскользнула сквозь цепь полицейских и сунула голову в открытое окно машины. Но полицейские быстро оттащили ее… совершенно одетую.

Только когда они проехали в охранявшиеся ворота зоопарка, молчание было нарушено — доктор Бедоян сказал:

— Ты переменился, Пан. Не думаю, чтобы слава вскружила тебе голову, но что-то повлияло на тебя.

— На вашем попечении было очень много шимпанзе, Арам.

— Тебя я любил больше всех других пациентов. Пан Сатирус поежился.

— Вы меня расстроили, — сказал он и поглядел на свои руки, зажатые между скрещенными ногами. Затем он посмотрел в окно. — Когда я был совсем, совсем маленьким, здесь работал один ветеринар; он обычно выводил меня поиграть под теми деревьями. Но тогда парк был гуще.