200 знаменитых отравлений - Игорь Анцышкин

Диагноз в истории остался, а вот отравление доказать невозможно, так как исполнители и организаторы сумели замести за собой следы. Но косвенные доказательства оказались настолько весомы, что эта история осталась в памяти нескольких поколений.

Неизвестно, каким образом после осмотра 23 декабря Сталину удается узнать заключение Бехтерева. Но с этого мгновения Бехтерев обречен, а поставленный им диагноз становится государственной тайной. Гнев Сталина усугубляется ясным пониманием того, насколько взрывоопасна эта информация в руках оппозиции, а Бехтерев – депутат Ленсовета – вполне способен поделиться ею с Зиновьевым.

Исполнители сталинской воли вынуждены спешить. Операцию проводят по окончании спектакля, на котором присутствовал ученый. Расчет построен на применении одного из распространенных лекарственных средств, обладающих снотворным действием и высокой токсичностью в сравнительно малых дозах; тогда наступившую во сне смерть можно объяснить «параличом сердца». Этим требованиям отвечают, в частности, препараты группы опия. Однако вскоре после отравления у Бехтерева возникает рвота; при этом из организма удаляется значительная часть яда.

Операцию необходимо разрабатывать заново. Вечером в комнате Бехтерева появляются странные врачи. Принесенными с собой препаратами они подменяют лекарство, полученное в аптеке. Больной в очередной раз принимает якобы необходимую настойку. Через 30–40 минут его жена звонит в поликлинику. Смерть констатируют 23 декабря 1927 года в 23 часа 45 минут.

После смерти академика подделывается завещание, заметаются следы, проверяют и на всякий случай изымают записи Бехтерева за последние дни. Согласно подделанному завещанию, патологоанатомического исследования не проводят, тело кремируют, а мозг передают в созданный Бехтеревым институт в Ленинграде. Причем череп вскрывают прямо в квартире, мозг увозят на временное хранение в Патологоанатомический институт. Относительная масса мозга оказывается значительно больше средней, что можно объяснить его отеком. Следует добавить, что родные Бехтерева всегда отрицали версию отравления.

Несмотря на ликвидацию источника возможной утечки компрометирующей информации, сведения о диагнозе все же просочились за пределы СССР. Заключение о характере психического состояния Сталина передал на Запад Валентин Межлаук, зампредсовнаркома. Информация была передана из СССР через его брата Ивана Межлаука, который был организатором работы советского павильона на выставке в Париже в 1937 году. Позднее Валентин Межлаук был лично застрелен «железным наркомом» Ежовым.

О том, что болезнь у вождя прогрессировала, свидетельствовала и история постройки заборов на его любимой Кунцевской даче. Сначала она была ограждена простым деревянным забором без всякой колючей проволоки сверху, правда, высотой в 5 метров. А в 1938 году появился второй, внутренний, трехметровый забор, со смотровыми глазками. Между заборами бегали выдрессированные собаки, на заборах была электрическая сигнализация.

КОНФЕТЫ ДЛЯ БУРЕВЕСТНИКА

6 июня 1936 года в «Правде» появилось «Сообщение о болезни А. М. Горького», в котором говорилось, что 1 июня писатель «серьезно заболел гриппом, осложнившимся в дальнейшем течении катаральными изменениями в легких и явлениями ослабления сердечной деятельности», и что «он находится под врачебным наблюдением доктора Л. Левина и профессора Г. Ланга».

Болезнь развивалась точно так же, как два года назад у сына Максима. А сына, Горький был почти уверен в этом, убили сотрудники НКВД. Теперь Алексея Максимовича лечили и консультировали в Горках 17 самых известных врачей из Москвы и Ленинграда. Но больному становилось все хуже.

Затем до дня смерти Горького в газетах появлялись короткие бюллетени о состоянии его здоровья, которые подписывали, помимо вышеназванных медиков, нарком здравоохранения СССР Г. Каминский, начсанупра Кремля И. Ходоровский, известные терапевты М. Кончаловский и Д. Плетнев. Одновременно в доме писателя на Малой Никитской, а потом и в Горках (по кремлевской «вертушке») раздавались звонки – неизвестные интересовались, куда доставлять венки и посылать телеграммы соболезнования. Несколько таких телеграмм при жизни Алексея Максимовича были доставлены. Но этого мало. На Малую Никитскую приходили люди с ордером районного архитектора на занятие «освободившегося» дома. Такой психологический прессинг не прибавлял сил больному.

19 июня вместе с некрологом в газете «Правда» было помещено медицинское заключение о болезни и смерти писателя и заключение к протоколу вскрытия, которое производил известный патологоанатом И.Давыдовский в присутствии лечащих врачей. Там сказано: «Смерть А. М. Горького последовала в связи с острым воспалительным процессом в нижней доли левого легкого, повлекшим за собой острое расширение и паралич сердца».

На следующий день «Правда» опубликовала беседу с профессором М. Кончаловским «Последние дни жизни А. М. Горького». В ней говорилось о том, что 8 июня писателя посетили Сталин, Молотов, Ворошилов. А. М. Горькому стало лучше. 16 июня после консилиума, узнав от врачей о благоприятной точке зрения на его болезнь, Алексей Максимович крепко пожал руку Кончаловскому и сказал: «– Ну, по-видимому, я поправлюсь…» Но не выдержало надорванное сердце… Не выдержали больные легкие… Алексея Максимовича не стало». 18 июня, когда умер писатель, его, в отличие от вождей, не успел посетить еще один гость. То был французский писатель Андре Жид. Он хотел видеть Горького, но тот умер, и встреча не состоялась. Не посетил Буревестника и Луи Арагон, прибывший в Москву после получения отчаянного письма от Алексея Максимовича. Луи Арагон в 1965 году написал роман «Умерщвление», в котором описал смерть Горького и высказал предположение, что гибель писателя ускорили его резкие протесты против репрессий, которые он направлял Сталину, и попытки связаться с западной интеллигенцией. Поводом для ускорения ликвидации могло послужить и то, что за несколько дней до своей смерти Горький получил из Лондона свой архив, присланный баронессой Будберг. Горький, имевший тесные связи с большевиками еще до революции, накопил за годы жизни достаточно взрывоопасного материала, который кое-кто хотел бы уничтожить.

Об изоляции Горького в последние годы перед смертью оставил свидетельства советский писатель Михаил Слонимский: «С 1933 года в доме Горького стали господствовать Ягода, Крючков. К ним прибавился Авербах, родственник Ягоды… После съезда писателей стало невозможно пробиться… Приходишь – а в первой же комнате, в углу, за большим столом, компания молодых людей с бицепсами, хорошо одетых, во главе с П. П. Крючковым. И сразу подымаются двое или трое, становятся на пути. Крючков и еще кто-нибудь кричат: «– А! Сюда!» А на столе коньяк, вина, ликеры, богатая закуска. И попадаешь в плен. Не вырваться. Расскажут случаи из жизни, подливают в рюмку… Пришвин, глядя поверх голов, прошел. Минут через 50 он вышел. Мы встали – и за ним. На улице Пришвин сказал: Алексей Максимович все видит. Он говорит, что изолирован, в плену, в заключении». В последний месяц перед смертью Горькому отказали в поездке за границу на лечение. Вся переписка писателя просматривалась и его многочисленные письма к Ромену Роллану оседали в архиве Сталина.