Из чтений по Церковной Архиологии и Литургике. Часть 1 (Репринт) - А. Голубцов

После такого крупного заимствования из области языческой терминологии мы не найдем уже ничего странного, если встретим в христианских эпитафиях повторение общей технической формы этого рода надписей на римских монументах. Так христиане усвоили своим гробам название: locus, loculus, а потому говорили: locum sibi fecit, locum se vivo fecit. Эти выражения сделались общими для христиан и язычников. Некоторые формулы древнехристианского эпиграфического стиля образовались совершенно механически через усвоение античной фразеологии и повторение общеупотребительного в греко-римском мире языка. Эти формулы были освящены ежедневным употреблением и по самой употребительности сделались ходячими, утратили свой языческий смысл и обратились в поговорку. Тертуллиан говорит, что в его время христиане то и дело в обыденном разговоре употребляли фразы: me Hercule, me dius Fidius и друг., заключавшие божбу Геркулесом, но употребляли по незнанию и совершенно машинально. Даже и в общественной жизни, например, в титулятуре, удерживались языческие термины: divus, aeternus… Так точно проскользали подобные же фразы и в надгробные надписи. Некоторые формулы, утратив в обыкновенном житейском употреблении свой языческий характер, начали выражать христианские понятия. Желая, например, высказать мысль о будущем блаженстве умершего, составитель надписи употреблял выражение: «его душа улетела на Олимп» — термин совершенно античный, но смысл его христианский. Дьякону Урсиниану жена его поставила памятник, на котором написано было, «что праху ее супруга не страшны ужасы тартара». Опять язык классический, но его идея христианская, и ошибка не в смысле, а в употреблении неудачного термина. Еще более неудачным с этой точки зрения, но также мало повинным со стороны своего внутреннего смысла должно быть признано употребление на одной надписи выражения: «гора Тенар»; она находилась в Лаконии и, по верованию древних, имела отверстие, вводившее в подземное царство. Сюда же относится призывание Лахезы, одной из парк, распоряжавшихся судьбой человеческой жизни, на одном христианском саркофаге, вышедшее из-под пера какого-нибудь христианина. Прошло четыре-пять веков с тех пор как начал образовываться эпиграфический стиль христианских надписей, а они продолжают время от времени обращаться к классическим воспоминаниям, как будто не было христианских форм, более удобных для выражения, чем только что упомянутые классические. Рядом, например, с сожалением о кончине читается следующее прибавление в одной надписи V в.: «Здесь лежит Марина, которая честно и беспорочно прожила в сем мире и отошла ко Господу тридцати семи лет, отдав свой долг 24 декабря. Она любила Бога. — Не разрушай моей могилы и не показывай мне дневного света; если же ты покажешь мне свет, то да прольет на тебя Бог свет гнева». Затем следует монограмма и слово ίκΟύς. Первая половина этой надписи сделана в христианском духе, а последняя носит следы воспоминаний из языческой практики.

Вообще надобно заметить, что христианский эпиграфический стиль вначале совпадал с формулой языческих эпитафий, но затем мало-помалу вырабатывался и, отрешаясь от обычных приемов классической эпитафии, приобретал своеобразный отпечаток. В первом периоде, до Константина Вел., этот язык оставался невырабо-танным. Могильные надписи исполнены в древнем стиле и выдают свой христианский характер лишь немногими восклицаниями или отсутствием типичных признаков языческих. Затем эпитафии начинают дополняться христианской монограммой; в последующем периоде развития это отрешение лапидарного языка становится еще заметнее: указание на родовое происхождение покойника становится реже, и только иногда читаются имена родителей, устроивших семейную могилу или надгробную плиту для своего сына. Начало эпитафии открывается выражением: Hiс jacet, Hiс pausat, Hiс quiescit, с прибавлением in pace. Это направление, развиваясь затем еще далее, выражается в таких чертах, которые указывают на разрыв умершего со связями здешнего мира и на его стремление к небу. Язычник оплакивает своих покойников, которые уходят куда-то, в неизвестную область мрака, в царство теней. В христианских надписях проходит радостное чувство. Разница языческого и христианского настроения дает себя сильно чувствовать в так называемых acclamationes. На могиле дорогих лиц римлянин писал: Sit titi terra levis, ossa tua bene quiescant, avevale, di tibi benefaciant, χαΤρε, συδραμοι, δωη σοι οσιρις το ψυχρον ύδωρ. Β христианских надписях, хотя слышится тот же общечеловеческий мотив, то же ewig menschliches, но оно выливается в особых типичных формах выражения и стоит в связи с верованиями христиан, с их догматикой и церковным языком. Например: Deus tibi refrigeret. Собственно говоря, refrigerium, от frigus — холод, мороз, — место прохладное; представление — общее с формулой о холодной воде Озириса и ведет свое начало от представления древних о подземном царстве, куда сходят тени умерших, и которое называется tartarus — место холода и вечного оцепенения. Но в других восклицаниях христианский мотив слышится сильнее, напр.: vivas inter sanctos, vivas in Deo, δ Θεός αναπαύσει την ψυχην εν σκηραις αγίων. — Римлянин поручает душу умершего покровительству подземных богов и, обращаясь к этим гениям, говорит: peto vos, manes sanctissimae, commendatum habeatis (примите под свое покровительство) meum conjugem et velitis huic indulgentissimi esse horis nocturnis ut eum videam, — прошу вас, священные manes, иметь под своим покровительством моего супруга и чтобы вы, милосердые, позволили мне видеть его в часы ночные. Иначе, конечно, звучит следующая эпитафия христианская: μνηστητικ — ε της καμησεως τ6 δουλβ σ6, dominus, nequando adumbretur (омрачится) spiritus. Нередко в римских эпитафиях умерший обращается к оставшимся в живых с каким-нибудь благожеланием или просьбой, а так как римские кладбища устраивались на перекрестках дорог, ведших в город, то эти обращения выпадали и на долю прохожих, которые по пути в город шли по этим некрополям. Valete, viatores, salvete (здравствуйте, путники, приветствую вас); bene sit filiabus meis (да будут счастливы); или: тебе говорю, прохожий: остановись и скажи мне: sit tibi terra levis. Этой классической фразой христиане пользовались в древнейшую пору буквально, а впоследствии видоизменили ее согласно со своими понятиями.

Глубокая перемена, которую христианство произвело в нравах и воззрениях человечества, отразилась и в представлениях о загробной жизни, а эти, в свою очередь, нашли себе выражение в эпитафиях. Древний римлянин относился к смерти со стоическим равнодушием или, по крайней мере, старался поставить себя на эту точку зрения, а потому говорил, указывая на свою могилу: Наес domus aeterna est, hie sum situs, hie его semper. Иногда в борьбе с сомнениями на счет загробной будущности он оставался в раздумье на пороге жизни и смерти и переносил с собой это раздумье в могилу, накладывая на нее такую надпись: Quo vadam, nescio, invitus morior, valete posteri. Или, наконец, он утешает себя мыслью, что жизнь была прожита с полным наслаждением, поиски за ним увенчались успехом; смерть, пресекая нить жизни, делает свое дело в ту минуту, когда усталое и разбитое тело как бы само собой просится на покой. Vixi quemadmodum volui, quare mortuus sum nescio. Или, например, следующая надпись, принадлежащая какой-то женщине и при том вдове: «D. М. Кто знает меня, живите, матроны и матери семейств. Я пожила и кроме жизни ни во что не верила; я обрекла себя матери-кормилице Венере; кого могла, ловила любовью и хитростью. По смерти мужа не была вдовою; прошу: не преследуйте меня ненавистью. Остановись, прохожий, и остерегись, чтобы не наступить на меня, уже и без того долго попранную». В противоположность этим чувственным выражениям, в христианских эпитафиях на нас веет чувством степенности, скромности и преданности высшей воле, которая распоряжается судьбой людей. Такова, например: следующая надпись: a Deo datae dignae et meritae virgini et quiesce hie in pace jubente Christo suo. Так появилось выражение: sic vol. Deus, замаскированное в буквах: S. V. D. В одной надписи IV в. читаем: Hoc tibi Quintilla dictavit versus amatrix, quae post mortem tuam volui me ferro necari, sed Domini praecepta timens casta me in future promitti.

Ввиду сходства, особенно вначале, христианского эпиграфического языка с классическим невольно задаешься вопросом: нельзя ли указать несколько характеристических признаков, по которым с несомненностью можно было бы отличить произведения христианской надгробной эпиграфики от языческой, нет ли особенной терминологии, которая проводила бы черту раздела между ними? На первом месте в ряду особенностей христианской могильной эпиграфики должно поставить согретое христианским чувством, христианскими верованиями выражение или, лучше сказать, восклицание: in pace или, по-гречески, εν ειρήν,η, в мире. Выражение: pax и ειρήνη имели обширное употребление в фразеологии и практике древней церкви. Климент Александрийский говорит, что христиане его времени, при встрече друг с другом, приветствовали взаимно словами: ειρήνη σοι, pax tecum. Из обыкновенного житейского употребления это приветствие перешло затем в церковный язык и стало употребляться также как выражение единения с церковью. Pacem dare, по смыслу Тертуллиана и Киприана, значило принять кого-либо в церковное общение, признать принадлежащим к числу членов общины и войти с таковым лицом во все отношения единоверца и союзника. При таком обширном употреблении слова: pax ειρήνη, in pace requiescit или abdormivit значило то, что умерший пребыл до конца жизни в союзе с церковью и почил в мире с ней. Как восклицательная форма, как обращение, оно выражало желание мира, или, что — то же блаженства, умершему со стороны живых. Выражение in pace часто стоит вне всякой связи с общей конструкцией эпитафии, как девиз, с которым соединялся определенный смысл, известное представление, подобно тому, как выражение: Dis manibus часто стоит на древних памятниках вне логической связи с целой эпитафией. Такое грамматически неправильное сочетание выражения in pace есть лучшее подтверждение его глубоко-важного значения в стиле христианских эпитафий. Переводя это выражение на символический язык живописи, древние христиане часто изображали на могильных камнях рядом с этою формулой фигуру голубя с оливковой ветвью, как символ мира.