Как трудно оторваться от зеркал... - Ирина Николаевна Полянская

шесть-семь готовых пьес в запасе. «Странно, — продолжала Лида, — художники конца девятнадцатого века изображали не столько предмет, сколько свое впечатление о нем, а музыканты — напротив. Дебюсси, например, отказался от мелодии ради того, чтобы в звуках детально воспроизвести образ». — «И все же речь идет об одном и том же явлении — импрессионизме, — сказала Ксения Васильевна, — именно в нем обозначилась глубокая пропасть между звуком и краской. Звук пошел в обратную сторону, в направлении музыки барокко, тогда как краска и линия поплыли по течению времени». — «Это одна и та же сторона, — вставил Юра, горя желанием играть и разминая пальцы, — сторона настоящего искусства». Саша молчал, и в его молчание Лида вслушивалась больше, чем в Юрины арпеджио. «А я вообще музыки не понимаю, — заговорил Саша, обращаясь к Юриной маме, — вот если б мне объяснили...» — «Объяснять музыку!» — возмутился было Юра, но взгляд матери остановил его. «Ладно, слушайте». Юра заиграл соль-минорную прелюдию Рахманинова. Когда он окончил пьесу, Ксения Васильевна сказала: «Тебе надо отходить от манеры игры Софроницкого». Спохватившись, она объяснила двум профанам, что Владимир Софроницкий умел подминать под себя и Рахманинова, и Скрябина и что вообще-то исполнитель не должен позволять себе этого... Лида на этот раз с одобрением подумала, что в таком общении матери и сына ничего обидного для гостей нет; Ксения Васильевна дает им урок свободного обращения людей друг с другом, в котором нет ничего демонстративного, и нарочно игнорирует правила хорошего тона, чтобы показать, что не они должны править человеком, он сам устанавливает собственные правила.

Юра снова заиграл — на этот раз Первую балладу Шопена. Лида, воспользовавшись новой свободой, которую провозгласила своей нестесненнностью рамками хорошего тона Ксения Васильевна, стала внимательно рассматривать комнату. Кроме стопы нот и журналов на рояле стояла плоская прямоугольная ваза с ушками, сквозь которые была продета атласная лиловая лента; в вазе, похожей на корытце, вповалку лежали кудрявые хризантемы. Рояль примыкал к окну; возле него стоял высокий торшер с лиловым абажуром, паркетный пол покрывал голубой с лилово-желтым орнаментом ковер, в центре которого помещалась фигура, похожая на крест мальтийского ордена, оплетенный лилиями. В дверях комнаты красовались витражи, изображавшие аккуратные немецкие домики в уютном саду; слева от дверей висела марина — копия из Айвазовского с чуть более умеренным девятым валом и чуть менее пострадавшим судном... Картина была вставлена в позолоченную раму, украшенную гирляндами, розетками и бронзовыми лавровыми венками. В сторону этой картины посматривал Саша; дождавшись конца баллады Шопена, он спросил о художнике. Ксения Васильевна ответила, что картину написал ее двоюродный брат, а вот рама действительно ценная, эпохи классицизма. Саша высказал мысль, что, по его мнению, качество картин должно соответствовать качеству обрамления, на что Ксения Васильевна, выслушав с улыбкой его замечание, сказала, что ей хотелось сделать брату приятное.

Впечатлений было так много, а Лиды оказалось так мало, но это была сладостная малость, напоминавшая умаление самой себя в присутствии любимого человека... Все, что было пережито в этот вечер, должно было осесть на дно ее памяти, а потом, в процессе переосмысления и переоценки, словно в песочных часах, перевернуться вверх тормашками, с ног на голову, что неизбежно для человека, одержимого страстями... Тетя Люба как-то назвала ее одержимой, присовокупив, что путь страстного человека долог и извилист, как путь речной волны, тогда как если б Лиду не одолевали страсти, она бы различала и гад морских подводный ход, и горний ангелов полет, не путая одно с другим. Лида охотно слушала тетю Любу, но большого значения ее пророчествам не придавала, а главное, не понимала, о каких страстях идет речь, когда ей еще нет семнадцати.

Ксения Васильевна, провожая их до дверей, сказала: «Приходите, приходите в любое время»; и Юра шутливо подтвердил: «Двери нашего дома для вас всегда открыты», — и на одно мгновение они вновь как бы распались на пары — двух гостей и хозяев. Но на улицу вышли уже втроем. Юра как будто твердо решил не давать им возможности остаться наедине.

Ксения Васильевна дважды повторила им: «Приходите!» Если бы Юра представил им с Сашей возможность обсудить это приглашение, они непременно пришли бы к какому-то выводу, когда им будет прилично появиться у Юры в следующий раз... Обсуждать это с мамой Лиде казалось недопустимым: тогда бы ей пришлось рассказать о Саше, о котором мама не подозревала... Учительница Валентина Ивановна сказала маме, что ее девочка похорошела и необходимо проявить особое внимание и мудрость, чтобы красота не стащила ее в яму. Мама шутливым тоном заводила разговор о мальчиках, особенно о Петре, о котором маме сообщила все та же Валентина Ивановна. Будь мама повнимательней, она бы давно заметила, что Лида, рассказывая о мальчиках, упорно не называет одного имени. Своими рассказами о Юре она как бы прикрывала гигантски разросшуюся, заполонившую весь город и весь видимый мир фигуру Саши Нигматова. Невидимый Саша разлегся на городских холмах, как Гулливер. Неподвижность Саши, пока ограничивавшегося одними взглядами, смущала Лиду, но в то же время гарантировала безопасность.

Саша, наверное, догадывался, что повис на расплетенных им Лидиных косах, как Леандр на косах Геро. Может, великодушный страх причинить ей боль сковывал его действия, может, он мерил Лиду по себе (не по Наде, усиленно сватавшей себя как пример идеальной девицы). Он не выдерживал взгляда Лиды, всегда первым отводил глаза, зато с Надей прекрасно играл в игру «кто кого пересмотрит» — у Нади, как у кобры, казалось, отсутствовала мигательная перепонка, а у Саши взгляд был неподвижен, как у знаменитого мореплавателя Васко да Гама. Лида редко встречалась с ним взглядом, зато, сидя на задней парте, вдоволь могла насмотреться на его темные, отливающие золотом волосы, которые Валентина Ивановна часто грозилась остричь ножницами. Саша вскидывал голову, отбрасывал нависшую на глаза прядь, запускал в свои темные волосы пальцы, когда решение какой-то задачи не давалось ему. Иногда на контрольной оборачивался к Лиде, поскольку они писали один вариант, и тут ревнивый Юра ничего не мог поделать — ему всегда доставался другой вариант. Они могли обменяться несколькими словами, пока Валентина Ивановна или другой учитель, заметив это безобразие, не окликали их: «Гарусова! Нигматов! Кто из вас у кого списывает?..»

9

Лида проживала в старой части города, бывшем ее ровесником, а Юра и Саша — в новом городе, отделенном от старого территорией больницы, где трудилась Ксения Васильевна. После