Никита Хрущев. Реформатор - Сергей Хрущев

Воистину Эренбург не только литератор, но и отменный политик. Попал в самую точку, сказал слова, которых все ждали. Правда, хронологически оттепель в литературе началась не с майской, 1954 года «Оттепели» Эренбурга, первую проталину в декабрьскую стужу 1953 года протопила статья В. Померанцева «Об искренности в литературе», напечатанная еще при Твардовском, в последнем, двенадцатом номере «Нового мира». Сейчас невозможно и вообразить, что всего лишь робкое суждение о том, что в нашем мире еще не все прекрасно, не все «розово», вызвало бурю эмоций. Что тогда началось! Особенно негодовали классики «сталинской» литературы, которых Померанцев обозвал «лакировщиками действительности». Они обвиняли автора статьи в идеологической и даже государственной измене. Их антиподы в литературе к «лакировщикам» себя не относившие, напротив, превозносили Померанцева до небес. Отца слово «лакировка» применительно к нашей действительности покоробило, и он присоединил свой, весьма весомый голос к хору критиков Померанцева.

В декабре 1954 года отец, впервые в качестве первого лица, встретился с писателями в ЦК. Собирался первый после почти двадцатилетнего перерыва, Второй съезд советских писателей, и Шепилов уговорил его выступить с «напутственной» речью. Потом отец выступал и на самом съезде. Своим выступлением он не потрафил ни «ортодоксам», ни «либералам». С позиций одних, он слишком отпускает вожжи, другие посчитали, что отец недостаточно решителен. И те, и другие правы. Отец искренне желал освобождения мысли, но как политик понимал, что один неверный шаг может превратить оттепель в наводнение, в поток, который сметет на своем пути и дурное, и хорошее, в нем захлебнутся и те, кто ратовал за перемены, и те, кто им противился. Такова судьба всех реформаторов, вспомним хотя бы императора Александра II. Его винили в «преступных» намерениях разрушить вековой российский уклад, и одновременно — в нежелании преобразовывать Россию по поэтически-революционным лекалам либерально настроенной части общества. Против него ополчились левые и правые, разночинцы и помещики, революционеры и придворная знать, террористы и полиция. Чем все это закончилось? Мы хорошо знаем. «Поэт в России — больше, чем поэт», — скажет через несколько лет никому в 1954 году еще неведомый Евгений Евтушенко.

В российском авторитарно-подцензурном обществе поэт, будь то Александр Пушкин или Александр Твардовский, не столько поэт, сколько трибун, политик. Политик, ведомый зовом сердца, а не холодным расчетом разума. Это очень опасно, если от поэта, его настроения, его эмоций зависят судьбы народа и государства. Эмоции проходят, восторги сменяются разочарованием, но содеянного уже не вернешь. Поэт — существо безответственное, он пропоет свою песню и упорхнет. Политикам же не упорхнуть, они ответственны за будущее и обязаны повседневно ощущать эту ответственность.

Вот отец и разрывался между зовом сердца и ограничениями, определявшимися состоянием общества, общества, не знавшего свободы ни при царях, ни при генеральных секретарях. Он не раскачает лодку государственности, но и не успеет привести ее в гавань демократии. На первое у него хватит прагматичности политика, а на второе — не достанет времени. Такова его участь и, наверное, предназначение.

К рассказу об идеологических баталиях тех лет на высшем уровне добавлю кое-что из собственных, юношеских впечатлений. Помню, как еще школьником, году в пятидесятом или пятьдесят первом, я решил прочитать все особо значительные произведения литературы, классической и современной, благо библиотека отца насчитывала несколько тысяч томов. С классикой особых проблем не возникло, правда, я намучился с французским, щедро рассыпанным Львом Толстым по страницам «Войны и мира». Мне то и дело приходилось заглядывать в довольно неуклюжий перевод внизу каждой страницы. А вот на современной литературе меня застопорило. По сей день помню мучения, с которыми я продирался сквозь «Кавалера Золотой звезды» Семена Бабаевского и «Белую березу» Михаила Бубеннова. Страницы никак не хотели дочитываться, меня то клонило в сон, то мысли уводили в лес или на волейбольную площадку, лишь бы подальше от занудного текста. Мысли приходилось водворять на место, а они снова норовили улизнуть. Книги я дочитал до конца, а потом долго корил себя ущербностью — авторы получили Сталинские премии, их произведения признаны лучшими, почти классическими, а я никак не могу дорасти до их понимания. После Сталина критика исключила «Кавалера» из «шедевров» литературы, и я чуть приободрился.

На склоне лет я снова оказался в положении нерадивого ученика. Никак не читался «зрелый» Василий Павлович Аксенов. В «Московской саге» я с трудом осилил страниц сто пятьдесят, потом промелькнула мысль, зачем я себя мучаю? С Василием Павловичем я уже лет двадцать как потерял контакт, моим мнением он не поинтересуется, и мне не придется кривить душой. Через какое-то время я взялся за «Скажи изюм» и с огорчением остановился в самом начале — не читалось, как не прочиталась и книжка его воспоминаний. На этом я решил больше себя не мучить, задвинул книги на полку и забыл о них.

Вновь задуматься о феномене Аксенова меня побудили критические статьи, причислявшие произведения Аксенова к шедеврам, а автора к классикам литературы. Снова, как в случае с Бабаевским, мои ощущения разошлись с оценкой специалистов.

Так в чем же дело? Проблема Аксенова (и не одного Аксенова), как мне видится, в том, что, начав с хороших книжек «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора», которые читаются с прежним интересом, автор переключился на «политику», из просто писателя, превратился в писателя-проповедника. Пишет он все правильно, но очень уж скучно. Сегодняшний Аксенов напоминает мне резонера времен моей молодости Всеволода Анисимовича Кочетова. Он тоже писал правильные по тем временам романы, учил нас, читателей, как, по его мнению, следует жить, предостерегал от ошибок. По его книгам снимались не менее правильные кинофильмы и телесериалы. Вот только книги Кочетова не читались, фильмы не смотрелись, а теперь о нем уже и вовсе забыли.

Все это закономерно: увлекшись проповедью, писатель незаметно теряет то, что можно назвать писательством. И дело тут не в личных качествах или талантах Кочетова и Аксенова. Вслед за Кочетовым ушли в небытие: Федор Гладков с его романом «Цемент», Александр Корнейчук с пьесой «Фронт» и немалое число иных «бессмертных» проповедников.

Мне по-читательски обидно за писателя Аксенова.

4 июля члены Президиума ЦК посетили выставку товаров, производимых в ГДР. Отец обожал ходить на выставки, и публикации о таких посещениях появлялись в газетах регулярно. На сей раз удивило не само посещение, а порядок перечисления фамилий членов Президиума, они шли по алфавиту, отец замыкал список.