Детство - Маргита Фигули

видит огромный дом Смоляра, объятый пламенем. И сквозь треск огня он слышит материнские слова: «Я тогда у него служила. Это он виноват в моем несчастье». Так пускай полыхает дом, в котором унизили его мать. Пускай пламя взметнется до самого неба. Пускай в огне трещат кости Смоляра. На мгновение он останавливает себя — человеку с добрым сердцем вроде бы не пристало так думать. Но вновь звучит голос матери: «Он хоть раз подал тебе кусок хлеба?» Нет, не подал! Перед глазами Матько проносится его горькое детство. Его домом был хлев, а его всегдашними чувствами — голод, холод и страх. Никому до него не было дела. И если бы кто и поджег дом Смоляра, Матько видел бы в этом только справедливую кару.

Но в этот момент до него донеслись выстрелы со стороны железнодорожной станции.

Жандармы и таможенники подали предупредительный сигнал. Они все еще чувствуют себя хозяевами города.

Народ шарахается во все стороны. Стоит ли подвергать свою жизнь опасности. Остаются только солдаты, вернувшиеся с фронтов. Они ждут, но никто не появляется. Выходит, жандармы и таможенники чувствуют себя в безопасности уже только в своей казарме.

Матько тоже спасается бегством. Он убегает в самый дальний конец города. И не потому, что он боится за свою жизнь, нет, он просто еще не знает, как ему быть. Устраивать перевороты — дело не шуточное, для этого надо быть очень сильным и смелым. Может, завтра-послезавтра он и сумеет побороть свою слабость и забитость.

Каждый день он видит, как люди валом валят в комитатский город — кто на телегах, кто пешком. Грабят, растаскивают добро богатых торговцев. Хотят избавиться от голода, хотят насытиться. Но больше всего рассыпают, разливают и переводят добро без всякой нужды.

Дубравчане ежедневно увозят на телегах кучи награбленного. Из телег торчит разный хлам. Захмелевшие дубравчанки, расхрабрившись, похваляются, что теперь будут ходить только в шелках.

— Почитай, это будет самая господская деревня, — посмеиваются над ними наши.

Мы каждый вечер ждали, когда же пройдет вереница телег, что же нынче повезут на них? Ребята стайкой обычно провожали их до верхнего конца деревни. Однажды сестра тетки Порубячихи бросила нам несколько сухих пирожков. Дети подняли их и съели вместе с пылью. А как-то у дубравчан распоролся мешок с сахаром, и по дороге за телегой тянулась белая полоса. В такой нужде сахар был невиданной роскошью. Люди сгребали его и дома на столе перебирали, точно мак, по крупинкам.

Наша мама ходила какая-то странная, обеспокоенная и часто повторяла:

— Право слово, ничего такого я и не представляла себе. Что ж это за порядки такие? Хотя бы паленки этой проклятой не было. Да и можно ли сделать что-либо путное, когда голова во хмелю?

Я еще не могла как следует во всем разобраться, но как и мама тоже ненавидела водку. С детства нагляделась я на пьяных, которые били своих жен и выгоняли их с малыми детьми из дому в холодную ночь. Я знала людей, которые из-за водки лишились последней земли. А потом христарадничали. Встречались и такие, что, захмелев, сразу же хватались за ножи и погибелью грозили своим близким. Все, что я знала об этом дьявольском зелье, с детских лет пробудило во мне к нему ненависть. В нашей семье никто не пил. Пили, бывало, на донышке во время болезни да еще по большим праздникам.

И вот в те дни, когда кончилась война и, казалось бы, должно было прекратиться безмерное горе, корчмари исподтишка одурманивали этим ядом народ.

Однажды на повороте остановились телеги дубравчан, груженные господским скарбом. У возниц кнуты вываливались из рук, и, соскочив на дорогу, они еле держались на ногах. Женщины тихо смеялись и нестройно пели.

Мы подглядывали за ними, спрятавшись за вербами у ручья. Хоть они и были веселые, а мы побаивались их и подойти ближе к корчме не решались.

Вскоре поднялась ссора и крики. Мужики затеяли драку, а корчмарь меж тем услужливо подливал им в стаканчики. Мужики стали сводить счеты друг с другом.

Мы даже на дороге слышали, как один из них кричал:

— Ты до сих пор сеешь на борозде, что оттяпал у нас еще твой отец!

Потом этот дубравчанин выбежал вон, а воротился с топором из корчмарева сарая. И на ходу грозился со всеми расправиться. В корчме поднялся такой крик, что люди, еще издали заслышав его, пускались наутек.

На помощь прибежал наш отец с Матько Феранцем.

Мы видели в окно, как мужик размахивает топором, поблескивавшим в его руках.

— Надо отобрать у него топор, — сказал наш отец.

— Кому охота с чертом связываться, — поводили люди плечами.

Но медлить было нельзя, и отец заторопился к корчме.

— Газда, не ходите! — уговаривал его Матько и с жалостью поглядел на нас.

Бетка бросилась следом за отцом. Она была самая смелая из нас. Не было бы отца, она и сама не побоялась бы выхватить топор у мужика, только бы предотвратить убийство.

Как раз в ту минуту, когда отец влетел в корчму, дубравчанин подходил к своему соседу. Отец сзади вырвал у него топор и выкинул в открытое окно. Мы видели, как топор, просвистев в воздухе, упал в кусты бузины. Мужик еще и опомниться не успел, а отец уже зашагал домой. Мы выбежали к нему навстречу. Но он, обойдя нас, заторопился на Груник, чтобы сбить пьянчугу со следа.

Мы с Беткой бросились к маме. Заперли двери и тихонько сидели в горнице, украдкой поглядывая сквозь ветки герани на корчму. Мама тоже испугалась, но изо всех сил старалась казаться спокойной. У нее даже дрожали руки от страха, но она твердым, уверенным голосом сказала, что отец поступил правильно и что она на его месте сделала бы то же самое.

Но мы, дети, успокоились только тогда, когда увидели, что в корчму вошел Йожо Мацух и пригрозил корчмарю выгнать его из дома, если тот посмеет дать кому-нибудь еще хоть по маленькой. Дубравчанам он тоже сказал, что требовалось. Поневоле им пришлось взгромоздиться на телеги и отправиться восвояси.

В тот день я сидела на