Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни - Карл Отто Конради

Несколько дней спустя Гёте написал длинное письмо Густхен Штольберг, похожее на дневник, единственный документ кризиса, который ему предстояло преодолеть. Это письмо, датированное 14–19 сентября, напоминало послание — «неплохая заготовка для небольшой вещицы», — которое Гёте написал из Лейпцига Беришу 10 ноября 1767 года, также будучи в критическом состоянии. Опять свидетельство раздвоенности и душевной муки. В некоторых местах витает тень вертеровских настроений: «Я предоставляю волнам нести себя и только держу руль, чтобы меня не выбросило на берег. И все же я выброшен. Я не могу расстаться с этой девушкой […]. Я бедный, заблудший, потерянный […]. Какая жизнь! Продолжать ли мне ее? Или с этим навеки покончить?» И все-таки среди своих беспокойств и сомнений Гёте нашел спасение: он подумал о множестве людей, стремящихся к нему издалека, и еще о том, что этот тяжелый этап его жизни тоже обогащает его. Гёте всегда был уверен, что в его жизни заключен скрытый смысл, и это его поддерживало. Отсюда не следовало, что счастье и «приятность» были гарантированы раз и навсегда, уже в старости Гёте говорил, что за 75 лет, которые он прожил, наберется едва ли четыре недели такого счастливого состояния (письмо Эккерману от 27 января 1824 г.). Большим письмом к своей далекой корреспондентке он закончил 1775 год, как будто бы уже сейчас, в сентябре, решил подвести итог этого счастливого и трудного этапа: «И все же, дорогая, если я опять почувствовал среди этой пустоты, что мое сердце освобождается от множества оболочек, что конвульсивное напряжение моей маленькой нелепой души ослабевает, что мой взгляд на мир становится веселее, мое обхождение с людьми увереннее, тверже, проще, а мой внутренний мир остается — единственно и навеки — посвященным вечной любви, которая постепенно духом чистоты (а он и есть любовь) вытесняет все чужеродное и наконец становится прозрачной, как золотая ткань, тогда я даю всему идти своей чередой, обманывая, быть может, самого себя, — и прославляю бога. Спокойной ночи! Адье, аминь! (14–19 сентября 1775 г. [XII, 173]).

Разрыв произошел во время осенней ярмарки. Вполне возможно, что в конце концов и мать Лили стала противницей этого союза. Для нее не могли остаться тайной «богемные» замашки молодого человека, крайняя переменчивость его настроений, полная неясность в смысле будущей профессиональной карьеры. Как бы там ни было, несомненным представляется одно: в ярком свете огней «с чуждою толпой» («Белинде») молодым людям не удалось по-настоящему понять друг друга, ясно и то, что Гёте опять испугался зависимости прочных уз. Лишь много позднее оба поняли, что они потеряли, когда решили расстаться.

Лили, которая в 1778 году вышла замуж за страсбургского банкира Бернгарда Фридриха фон Тюркгейма, познала в жизни много трудностей. Фирма Шёнеманов во Франкфурте в 1784 году потерпела крах. Все имущество продали с молотка. Лили фон Тюркгейм также коснулось это банкротство. Ликвидация фирмы была большой бедой, подрывавшей честь. «За мной стали внимательно и жестко наблюдать. В глазах моего свекра самым подходящим было для меня теперь место первой служанки в доме. А ведь я знала счастье, — писала она Лафатеру 23 марта 1785 года (прошло полгода после банкротства родительской фирмы и ровно десять лет после того 1775 года), — жизни в окружении друзей и тем острее теперь ощущала пустоту своего существования, чем сильнее была потребность любви в моем сердце». Ничего не осталось от беззаботности тех девических лет на Майне, от капризов, когда-то так смущавших Гёте, в этих и подобных высказываниях взрослой Лили Шёнеман. Последствия Французской революции принесли семейству Тюркгейма, который еще в 1792 году был избран мэром Страсбурга, заботы, беду и угрозу для жизни. Но бегство и возвращение удалось пережить, как-то можно было существовать дальше. Тюркгейм, роялист по убеждениям, стал при Бурбонах даже депутатом парламента в Париже. Лили — об этом говорят ее письма и сообщения о ней — проявила стойкость во всех перипетиях жизни, серьезность и чувство ответственности за свою семью, о которой она должна была заботиться. Она умерла в 1817 году. Воспоминания о 1775 годе остались ей дороги.

В старости Гёте говорил, что дни его любви к Лили были счастливейшим временем его жизни. После расторжения помолвки в нем еще долго жило печальное и горькое чувство связи с ней вместе с болью разлуки. Об этом говорят полные скорби стихи, каких до того не бывало: «Осенью», «Тоска», «Блаженство печали», «Золотому сердечку, которое он носил на груди». В одном из экземпляров первого издания «Стеллы» 1776 года он написал посвящение:

В тени долин, на оснеженных кручахМеня твой образ звал:Вокруг меня он веял в светлых тучах,В моей душе вставал.Пойми и ты, как сердце к сердцу властноВлечет огонь в кровиИ что любовь напрасноБежит любви.(Перевод М. Лозинского [1, 123])

Отъезд в Веймар

Весьма кстати Гёте получил возможность осуществить то, чего он давно уже желал, — покинуть родной город и, таким образом, оставить позади все свои противоречивые переживания этого времени, которое было «самым рассеянным, смутным, цельным, полновесным, энергичным и дурацким из всего, что было в моей жизни» (письмо Г. А. Бюргеру от 18 октября 1775 г.). В конце сентября Карл Август, герцог Саксен-Веймарский, который достиг восемнадцати лет и вступил на престол, по дороге в Карлсруэ, где он должен был праздновать свою свадьбу, задержался во Франкфурте на осенней ярмарке и пригласил Гёте в Веймар. Гёте должен был присоединиться на обратном пути. Однако возникли препятствия. Новобрачные действительно проезжали опять через Франкфурт 12–13 октября. Приглашение было повторено, и Гёте стал собираться в дорогу. Но тут оказалось, что экипаж советника фон Кальба, в котором он должен был ехать, не прибыл. Время шло, а все оставалось по-прежнему. Гёте потерял терпение, а так как он хотел уехать во что бы то ни стало, то и решил, не долго думая, отправиться в Италию, о чем в доме давно уже шла речь. Отец был доволен, тем более что планы относительно Веймара ему вовсе не нравились: житель свободного города, он вовсе не хотел видеть сына при дворе! Рано утром 30 октября Гёте отправился в путь. В этот поворотный момент своей жизни, значение которого еще не мог оценить, он записывал в дневнике примечательные слова:

«Эберштат, 30 октября 1775 года

Молитесь, чтобы ваше бегство произошло не зимой и не в субботу! Это просил сказать мне отец как прощальное предостережение на будущее, уже лежа в постели! На сей раз, воскликнул я, сегодня без всяких молитв понедельник, раннее утро, шесть часов, а что до всего остального, то милое, невидимое нечто, которое учит и ведет меня, вовсе не спрашивает, как я хочу и когда. Я собираюсь на север и отправляюсь на юг, я обещаю и не прихожу, отказываю и являюсь! Итак, в путь! Страж у ворот гремит ключами, и, прежде чем наступит день и мой сосед, сапожник, откроет свою мастерскую и лавку, — прочь, адье, мама! На хлебном рынке мальчишка Шпенглера с грохотом открыл лавку и приветствовал соседскую служанку под моросящим дождем. В этом приветствии было какое-то предчувствие будущего дня. Ах, подумал я, кто же другой… Нет, сказал я, ведь я тоже был счастлив. Тот, у кого есть память, никому не должен завидовать. …Лили, прощай Лили! Еще раз! Первый раз, прощаясь с тобой, я еще надеялся соединить наши судьбы! Теперь все решилось: мы должны доиграть свои роли порознь. В данный момент я не боюсь ни за себя, ни за тебя, до того все запуталось! Прощай! Ты, как мне тебя называть, тебя, которую я, как весенний цветок, ношу в своем сердце! Дивный цветок — вот имя для тебя! Как мне с тобой попрощаться! Спокойно, потому что еще есть время! Самое последнее время, еще несколько дней! — и вот уже — прощай! Теперь мне только и осталось вечно мучиться виной без вины… Мерк! Знал бы ты, что я сижу тут, недалеко от старой крепости, и отправляюсь дальше, минуя тебя, тебя, который так часто был конечной целью моего пути. Милая пустыня, сад Ридезеля, хвойный лес и манеж. Нет, брат, в этой путанице ты не должен принимать участия, а то она запутается еще больше.