Впечатления моей жизни - Мария Тенишева

Когда я принялась за эмаль, то наткнулась на множество затруднений, так как до сих пор не существует никаких руководств для эмалевого дела, специальный язык утрачен, все приходилось самой воссоздавать, каждой принадлежности придумывать название, но все эти трудности не страшили меня, а все больше разжигали мое любопытство и нетерпение добиться каких-нибудь осязательных результатов. Жакен, мой верный друг, подбодрял и поддерживал меня, говоря, что с такой настойчивостью нельзя не достичь хороших результатов. Дело у нас кипело. Часы, проведенные в мастерской, были благодатны для меня, они отрывали и отвлекали меня от тяжелых мыслей, тревоги за будущее и грустных воспоминаний. К концу года у меня накопилось несколько предметов, которые заинтересовали многих знакомых художников и ученых, вообще весь тот небольшой, но симпатичный кружок понимающих искусство и сочувствующих мне людей, которыми мне удалось скоро себя окружить.

Наконец, я решила выступить в Национальном обществе изящных искусств, где бывает очень серьезная передовая выставка. В это общество очень было трудно попасть, потому что оно интересуется главным образом живописью и мало места уделяет прикладному искусству, так называемому "art precieux". He имея никого знакомого в этом обществе, несмотря на то что Лалик любезно предложил мне выставить мои произведения на суд жюри под его именем, я все же решилась самостоятельно послать мои вещи, и велика была моя радость, когда пришли мне сказать, что я была принята единогласно*[88]. Спустя некоторое время я была в одном доме. Хозяин, указывая мне на одного господина, сказал, что это г. Нок, один из членов жюри, через которое прошли мои работы, и прибавил, что это гроза всего общества, что его называют "апашем" за его крикливость, так как всякий раз, когда появляется новый кандидат в члены общества, он всегда против того, чтобы пускать людей состоятельных, а в особенности иностранцев, говоря, что они отбивают хлеб у художников, которые только живут искусством, что довольно своей семьи и не нужно посторонних элементов. Я подошла к этому господину и поблагодарила его за участие и прием, оказанный мне их обществом. Этот "апаш" оказался премилым, общительным, очень-образованным и умным человеком, ставшим скоро моим приятелем, и настолько "ручным", что даже научился приезжать к нам запросто, "на огонек", как у нас в России, чего довольно трудно добиться от французов, которые придают огромное значение этикету, светским правилам, визитам и т.д.

Накануне открытия выставки министр изящных искусств, г. Дюжарден-Бомец, обходя залы выставки в сопровождении всех членов общества и нескольких художников, остановился перед моей витриной, долго любовался ею и, как мне потом передавали, громогласно воскликнул: "Вот, господа, я давно говорю, что эмалевое дело во Франции падает. Посмотрите, мы дожили до того, что иностранцы приезжают учить нас". Он тут же выбрал из моих вещей блюдо для Люксембургского музея и поручил одному члену общества переговорить со мной о цене. Успех этот был мне очень дорог, и я не только продать, но подарить готова была им это блюдо, но они заплатили мне ту цену, которая была выставлена на вещи при отсылке ее на выставку. С этого дня общество и художественная печать признали мое искусство, и отзывы обо мне были настолько благоприятны, что ко мне обратились некоторые любители, и я продала коллекционерам несколько вещей.

Так я создала себе имя. Во Франции было мое крещение, и я бесконечно останусь ей благодарна. Прием, оказанный мне французами, был такой сердечный, меня так обласкали, что я никогда не забуду этого и навеки останусь нравственно связанной с ними*[89]. Многие старые знакомые сами разыскали меня и навещали, все, точно сговорившись, старались своим отношением смягчить мое тяжелое душевное состояние, страх за родину, которого я не могла скрыть. Это всеобщее сочувствие, дружеское отношение скрасили мне те тяжелые три года, которые нам пришлось провести за границей. Однажды я получила от одного очень известного эмальера, Тесмара, произведения которого можно встретить в самых лучших музеях, предложение работать вместе. Это очень польстило мне, доказав еще раз, что в среде художников я действительно завоевала себе имя*[90].

Параллельно с эмалевым делом мне хотелось поработать и для России, насколько это было возможно в новых условиях. Разместив в моем доме коллекцию предметов русской старины, вывезенную из музея, я показывала ее любителям, коллекционерам, художникам, людям, интересующимся русским прошлым. Некоторые из них пришли в такой восторг от виденного, так увлеклись им, что стали повсюду кричать и расхваливать мой музей. Прослышав об этом, ко мне потянулись луврские хранители, представители "Прикладного искусства", и в конце концов мне было предложено министром изящных искусств Дюжарден-Бомец, тоже посетившим мои коллекции, выставить их в залах Лувра, в отделении "Прикладного искусства". Мне были предоставлены четыре колоссальные залы и все витрины в pavilion Marsans[91]. Я, конечно, согласилась. Мне доставляло большую радость показать французам, какая у нас есть прекрасная старина, тем более что французы совсем никакого понятия о ней не имеют и вряд ли допускали что-нибудь самобытное, оригинальное и богатое в прошлом русского искусства.

Для убранства зал, в помощь себе, я выписала Барщевского из Смоленска. Нам удалось очень живописно распределить все предметы, так что выставка действительно производила большое впечатление и очень заинтересовала французов. Это была самая выдающаяся выставка всего сезона, и о ней много и долго говорили. Ее посетило семьдесят восемь тысяч человек. Открытие состоялось очень торжественно. Г.Берже, главный директор "Прикладного искусства", сказал очень прочувствованную речь, поздравил меня с удачной мыслью показать Франции сокровища нашего прошлого и благодарил за эту мысль, давшую им возможность еще ближе узнать и оценить искусство дружественной страны. Слушало его речь по крайней мере несколько сот приглашенных на открытие, и, когда он кончил, раздались рукоплескания и поздравления по моему адресу. После этого мне был предложен обед и поднесена от французского правительства великолепная группа севрского бисквита Буше*[92], а Барщевскому был присужден орден "palme academique"[93].

Приехав в Париж разбитой, больной, в тяжелом, угнетенном состоянии, думала ли я, что судьба, забросив меня снова сюда, в этот шум и круговорот, заставит фигурировать в больших собраниях, на выставках, среди людей новых, чужих, часто ненужных, облекшись снова в модные платья? Я стремилась всегда к тишине, уединению, но удалось мне оценить эту тишину и вполне воспользоваться ею только последние три года моего вдовства. И вдруг судьба вырывает меня из родной обстановки, как растение с корнем, и бросает в другую, совершенно противоположную среду…