Учебный плац - Зигфрид Ленц

их тексты, но профессор еще не кончил, он взял еще что-то со столика, поискал меня глазами и сказал:

— Однако же мы, оказывая в редчайших случаях высокую честь, не должны забывать и тех, кто скромно и надежно вносит свою лепту в успех дела, тех неприметных сотрудников, кто предпочитает оставаться в тени. Вот здесь грамота, выражающая благодарность за заслуги, выданная лично господину Бруно Мессмеру, за его верное, идущее от сердца сотрудничество.

Тут у меня жутко закружилась голова, дрожь пробежала по ногам, но шеф, который, конечно же, знал обо всем заранее, вытянул меня вперед и, когда я брал грамоту, захлопал, захлопали также Доротея и Гунтрам Глазер. Чокнуться, они хотели со мной чокнуться и глянуть на грамоту; это была фотография с широкими полями, на полях был записан похвальный отзыв о моей работе, а на фотографии был запечатлен роскошнейший рододендрон, какой только можно себе представить, четырех, если не пяти метров высоты, с зонтиковидными цветами темно-красного цвета.

Приглашенные должны были набраться терпения, так как слово теперь взял шеф, он был глубоко тронут, он был счастлив, он долго искал слова́, чтобы выразить свою благодарность, а потом рассказал нам о Цецилии, своей бабушке, которая хорошо знала все свойства растений. В своей Библии она засушивала все, что находила: корни, что отгоняли блох и не дозволяли черту переступить порог, и цветы, что с гарантией навевали человеку сны о летних лугах. Она объяснила ему, что будешь носить на груди кусок корня рододендрона, привязанного к тонкому шнурку, — и ты преобразишься и узнаешь то, чего другие узнать не могут. Под конец шеф сказал:

— Я рад, что цецилия вызвала у вас такой живой интерес.

Знать бы только, где эта грамота, она пропала, как и многое другое, как подарки, находки; и хотя мы искали их вместе, Магда и я, но найти не смогли; а вручили мне ее в тот же вечер, когда чествовали шефа, это я помню наверняка. Я должен был всем показать врученную мне фотографию, Ина прочла вслух похвальный отзыв о моей работе, что записан был на полях, все восхищались рододендроном и его цветами, только госпожа Зассе не нашла повода для восхищения, она равнодушно глянула на фото и прикурила от зажигалки, которую ей протянул Иоахим. Ее усталый, пренебрежительный взгляд. Ее дурное настроение. Во всем она находила недостатки, а других слушала она не иначе, как высоко подняв брови. Я все время следил за тем, чтобы не оказаться с ней рядом. Магда знала, что имение Бодден принадлежит не госпоже Зассе, а ее брату, от которого она получала все, что только хотела, он выделил ей даже тренировочную площадку для выездки. А вот что шеф не слишком-то ее уважает, я сразу же заметил; когда ему кто-то не по душе, так он выказывает этому человеку совершенно особую вежливость; этакая вынужденная, но безукоризненная вежливость пришлась и на долю госпожи Зассе, но ее, дважды уже бывшую замужем, это нисколько не трогало.

Привыкнув везде и всюду поднимать голос, она и у нас не сдержала себя; что хотела спросить, то спрашивала; а в слушателях, видимо, никогда недостатка не испытывала.

Как она схватилась со старым профессором, этого я не уловил, но я услышал, что она спросила его, откуда он родом, она имела в виду, что фамилия его, собственно говоря, европейская; и когда профессор это подтвердил — он сказал: «Мой дед родился в Модлине»[5], — она кивнула и сказала:

— Вот именно. Все, что есть хорошего в Америке, родом из Европы.

Профессор Гутовский улыбнулся, поначалу он, видимо, не собирался отвечать на это, но госпожа Зассе не удовольствовалась его неуверенной улыбкой, она хотела услышать от него, что есть в Америке американского, и он тихо сказал:

— Быть может, наше жизнеощущение.

Госпожа Зассе пропустила это мимо ушей. Она не отступала от своего мнения, что Америка всем, что в ней хорошего, обязана Европе, великому множеству переселенцев, их различным знаниям и способностям, их культуре, их умению разбираться в истории, она так и сказала: разбираться в истории.

Чем терпеливей молчал старый профессор, тем больше она распалялась; она была однажды в Америке, она знала ее города, знала эту страну — одно только примиряло ее с этим континентом кулачного права, это свидетельства ее европейского происхождения, европейское наследие.

Я видел, что шеф забеспокоился, он залпом осушил свой бокал и тут же налил еще, непроизвольно протиснулся к госпоже Зассе, готовый вмешаться в разговор, но старый профессор, заметивший это, легонько качнул головой, сосредоточился и очень спокойно сказал, да, ему почти все известно, что выдвигают против Америки, почти все, и притом повсюду. Кое-что наводило его на размышления, это верно, но при всем том он задавался вопросом, как же случилось, что Америка для многих людей в мире понятие, пробуждающее надежды, приободряющее; ее оговаривают, расписывают в черных красках и всячески во всем обвиняют, но она тем не менее многим придает силы и подтверждает их выбор, прежде всего людям, которые лишены того, на что каждый человек имеет право. Он, к примеру, совсем недавно узнал это и о родине своего деда, сказал старый профессор, и еще он сказал:

— Мы надежные должники.

Тут вмешался шеф, протянул профессору бокал и пригласил его наконец вместе выпить.

Он покинул крепость; в жизни бы не подумал, что Иоахим в ту самую ночь покинет крепость; я, чаще всего в одиночестве, стоял и ел бутерброды, которыми обеспечивала меня Ина, пил сок, который она мне наливала, а Иоахим, где бы и с кем бы я его ни видел, не казался мне каким-то иным, чем обычно, был, как всегда, весел и заносчив. Возможно, он и сам еще не подозревал, какие готовятся события, он упорно ухаживал за госпожой Зассе, был счастлив, когда оказывал ей какую-нибудь услугу, радовался, если Доротея с ней заговаривала. Когда я ушел — а я ушел первым, — я и помыслить не мог, что Иоахима на следующий день не будет в крепости. Кто ушел следом за мной, я не знаю, но знаю от Магды, что под конец остались только шеф и Иоахим. Магда сказала, что это не случайно, она считает, что шеф ждал Иоахима, который хотел обязательно выйти вместе с госпожой Зассе и проводить ее.

Возбуждены они вроде не были, никто и не кричал. Шеф втолковывал Иоахиму, что ему впервые в жизни пришлось извиниться перед гостем, и притом — за другого гостя, который, возомнив о себе, нарушал простейшие законы гостеприимства и