Перст указующий - Йен Пирс

Среди этих последних я обрел несколько естественных союзников, однако многие вследствие дурных намерений или ограниченности понимания трудились во вред собственной стране. Это, должен заметить, в те дни можно было наблюдать повсеместно, даже среди философов, которые полагали, будто всего лишь тщатся разгадать тайны природы. Не заботясь о чистоте и содержании мысли, они не задумывались над делом рук своих и беспечно позволяли ему уводить себя к самому опасному из всех рубежей.

По прошествии лет, параллели стали мне тем более ясны, потому что слишком просто из жадности или великодушия угодить в расставленные нам ловушки. К примеру, несколько недель тому назад я одержал победу в споре, который до моего вмешательства представлялся самым незначительным, способным привлечь лишь самые взыскательные умы. Статс-секретарь (уже не мистер Беннет) написал мне, спрашивая, следует ли нашей стране присоединится к Континенту и принять грегорианский календарь. Полагаю, ко мне обратились лишь за подтверждением уже принятого решения, неправда ли, нелепо, что наша страна, единственная в Европе сохраняет иной календарь и вовеки принуждена отставать на семнадцать дней от остального мира.

В правительстве поспешно изменили мнение, когда я указал на последствия этого, на первый взгляд, безобидного шага. Ибо он наносил удар в самое сердце церкви и государства, воодушевляя папистов и ввергая в смятение и горе тех, кто трудился, дабы избавить страну от иноземного владычества. Разве для того наши армии оспаривают надменную мощь Франции, чтобы мы поступились нашей независимостью, когда на нее покушаются миром? Признать их календарь означает признать власть Рима не потому (как говорят неискушенные), что эта реформа задумана иезуитами, но потому, что, склонив выи, мы признаем право римского епископа указывать нашей Церкви, когда праздновать Пасху, определять, на какие дни приходятся прочие праздники. Стоит уступить в принципе, и остальное последует естественным путем: склониться перед Римом в одном значит покориться ему и во всем прочем. Священный долг англичан – противиться льстивому пению сирен, кои воркуют, убеждая, будто подобные малости принесут лишь пользу и никакого вреда. Это неверно, и если нам суждено остаться в одиночестве, да будет так. Слава Англии всегда была в сопротивлении притязаниям прочих держав, чьи соблазны оборачиваются рабством, а льстивые посулы – закрепощением. Почитание Господа важнее единства христианского мира. Таков был мой ответ, и счастлив сказать, он возобладал, спор был разрешен раз и навсегда.

Дела обстояли так и после возвращения короля, и ставки были, как никогда, высоки. Многие из тех, кто открыто или в тайне исповедовал римскую мерзость, втерлись ко двору и заняли влиятельные посты. Были среди них такие (я отдаю им должное и говорю, что делалось это по причинам, искренне почитавшимся здравыми), кто полагал, будто в лучших интересах государства стремиться теснее связать его с Францией, другие желали, объединившись с испанцами, воспрепятствовать честолюбивым замыслам Бурбонов.

Неделю за неделей и месяц за месяцем соперничали партии, и иностранные подкупы текли рекой. Не нашлось министра или чиновника, кто не обогатился бы в этой войне, ибо это была поистине война. Одно время испанская партия взяла верх, когда мистер Беннет и другие сомкнули ряды и прибрали к рукам еще большую власть. Затем французы нанесли ответный удар, подкупив страну приданым новой жены короля. А голландцы озабоченно переводили взор с одного могучего заклятого врага на другого, зная, что если они вступят в союз с одним, то немедля подвергнутся нападению другого. Интересы справедливости и веры совершенно потерялись из виду, пока придворные интриганы разыгрывали в миниатюре прославленные сражения, каким еще предстояло греметь на море и полях Европы.

И было две великие загадки: король, готовый вступить союз с кем угодно, лишь бы новый друг заплатит сумму достаточную, чтобы ее хватало на увеселения, и лорд Кларендон, противившийся всем иностранным союзам, ибо полагал, что трон его величества еще столь непрочен, что малейшее колебание на континенте низвергнет его безвозвратно. Его взгляды возобладали в 1662 году, но другие, такие как лорд Бристоль, держались другого мнения – или опасаясь, что славные победы в чужих землях усилят монархию, или втайне уповая на возможности, какие открылись бы перед ними в случае поражения. Потому что многие желали падения Кларендона и трудились без устали, дабы его низвергнуть. Военное поражение разрушило бы его карьеру лучше всего другого, и не сомневаюсь, не один добрый слуга короля лежал по ночам без сна, на него уповая.

Пока же величайшим оружием в руках врагов Кларендона было возмутительное поведение его дочери, которое менее полугода назад потрясло двор и серьезно подорвало положение лорда-канцлера. Негодница сочеталась браком с братом короля, герцогом Йоркским, не потрудившись прежде получить на то дозволение. Не возымело значения ни то, что ко времени церемонии девица была в тягости, ни то, что сам Кларендон питал глубокое отвращение к герцогу Йоркскому и сам был обманут не менее короля. Над королевской властью надсмеялись, и король лишился самого своего ценного козыря в дипломатической игре: брак с герцогом стал бы важным побуждением для заключения союза. Поговаривали, будто сам Кларендон запрещал даже заводить об этом разговор в своем присутствии и всечасно молится, чтобы королева принесла наследника, дабы сам он был очищен от подозрений в том, что будто пытается возвести на трон свою дочь, а это, несомненно, случилось бы, останься король без законного потомства. Такое не скоро прощается, и враги Кларендона, и прежде всего лорд Бристоль, самый острый ум из них всех, позаботились, чтобы эта история не забылась.

Подобные интриги сильных и кичливых мира сего не слишком привлекали мое внимание, это было, вероятно, безрассудством с моей стороны, ведь, придавай я больше веса подробностям этих перепалок, я почерпнул бы из них немало полезного. Я же был тогда слишком далек от понимания, что придворные интриги имеют прямое отношение к тому, что я расследовал, и что не будь их, у меня отпала бы причина для многих тревог. Это, однако, станет ясным в надлежащем месте. В то время я со всей скромностью видел себя слугой – быть может, влиятельным, но все же далеким от придворных баталий и не помышляющим воздействовать на государственную политику. Моим делом было рассказывать моим хозяевам тайную историю королевства с тем, чтобы решения, буде им так угодно, они принимали достаточно осведомленными. Здесь я имел истинное влияние: сбор сведений – матерь предотвращения, а меры подавления оставались далеки от совершенства. Городские стены повсюду ровняли с землей, но недостаточно быстро; сектантов всех мастей подвергали арестам и штрафам, но неизменно появлялись все новые, а более хитрые научились скрытности.

Всякий, читающий эту рукопись, вправе спросить, почему я уделял столько внимания Марко да Кола, ведь я не привел пока достаточных объяснений, почему столько трудов употребил на сбор сведений о нем. Тогда он еще представлял для меня лишь мимолетный интерес, был одной из линий розысков, какие предпринимают лишь из тщательности: меня подстегивало тогда только любопытство, ведь расследовать, по сути, было еще нечего. Да, я установил, что, возможно, существует связующее звено между изгнанниками и испанцами, и Марко да Кола и его семья являлись этим звеном. У меня имелось неподдающееся прочтению письмо, удивительно похожее на другой документ, написанный тремя годами ранее. И наконец, у меня была загадка самого да Кола, ибо я никак не мог понять, как вышло, что его военное прошлое не стало известно за многие месяцы, какие он провел в Нидерландах? Не мог я понять также, почему его отец, человек, известный деловой хваткой, с готовностью избавил единственного своего возможного наследника от обязательств по отношению к семье. Молодой Кола не только был, по всей видимости, нисколько не занят торговыми делами, он не был даже женат.

Таков был итог моих размышлений, и я поделился ими с мистером Уильямсом, моим другом-купцом, когда повстречал его на следующий день по прибытии в Лондон в начале 1663 года.

– Позвольте предложить вам трудный случай как человеку, много повидавшему на своем веку, – сказал я. – Положим, из-за того, что война закрыла порты, вы лишились главных рынков и торговых партнеров. У вас есть три дочери, одна из которых уже состоит в браке, а две другие вскоре достигнут брачного возраста. У вас только один сын, который может служить вам опорой. Какую тактику вы изберете, дабы упрочить и расширить свое дело.

– Как только перестану поддаваться панике и молиться о том, чтоб мне улыбнулась Фортуна? – с улыбкой спросил он – но вообразить обстоятельства и худшие, но таких не много.