Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру - Неизв.

Кроме фонаря, что нес надзиратель, у каждого из нас - провожатого и меня - была свеча в руке. Поэтому небольшая камера оказалась прекрасно освещенной. Там я увидел на деревянной скамье, годной для сидения днем и достаточно широкой, чтобы ночью служить кроватью, сухого человека с горящим взором, длинной бородой, обритой сзади головой и коротко подстриженными висками. Заделанная в стену цепь оканчивалась кольцом, охватывающим его ногу, поверх лодыжки. Он поднял голову, когда мы вошли и, обращаясь к моему провожатому:

- Разве сегодня? - спросил. - Я думал, что только завтра.

- Действительно, завтра, - ответил мой спутник, - но вот месье знакомится с тюрьмой, и он даст тебе две копейки на стакан водки, если ты захочешь ему рассказать, за что приговорен к рудникам.

- Никакой платы не надо. Я во всем признался, и все расскажу месье, как рассказал суду.

- Ну, хорошо, рассказывай.

- Рассказ очень простой и не долгий.

Моя семья - жена и четверо детей; только я отдал им свой кусок хлеба, как пришел становой сказать, что император, отец наш, ведет большую войну и нужно заплатить налог за первые полгода. Мое обложение поднялось до 1 рубля и 75 копеек (Примерно семь франков на наши деньги. - Прим. А. Дюма). Я сказал становому о положении, в каком находился, показал ему избу без обстановки, полураздетую жену и детей и попросил отсрочки. «Император не может ждать», - ответил он. «Боже мой, что же делать?» - сцепил я руки. «Что делать? - повторил он. – Я знаю, что. Прикажу сейчас капать ледяную воду на твою голову, по капле и до тех пор, пока не заплатишь». «Не знаю, можете приказать меня убить; но что это вам даст? Вы ничего не получите, а жена и мои дети умрут». «Дети, станьте на колени, - сказала жена, - и попросите станового дать нам немного времени; может быть, ваш отец найдет работу и сумеет заплатить подать императору». И мои дети с женой стали на колени.

- Я думал, - сказал я провожатому, прерывая рассказ заключенного, чтобы ни у кого не заронилось сомнения в правдивости его слов, - я полагал, что всякий владелец должен выделять каждому главе семьи шесть арпанов пахотной земли и один-два арпана луговины для работы исполу, как у нас говорят, то есть с условием делить урожай пополам.

- Да, должен, если владеет землей; но есть бедные баре; и, не имея земли, они не могут дать наделов другим, тогда они держат своих крестьян как работников (трудящихся), которые могут наняться на стороне; здесь как раз этот случай.

Затем, обращаясь к заключенному:

- Продолжай, - сказал он.

- Становой, - снова заговорил осужденный, - и слышать ничего не хотел, он схватил меня за ворот, чтобы потащить в тюрьму. «Постой, не надо, - сказал я. - Лучше продамся в бурлаки, и в моем кармане заведутся 5-6 рублей; подать вам заплачу, а остаток будет поделен между барином и моими женой и детьми». «Даю восемь дней, чтобы ты заплатил свои рубль семьдесят пять; и если через неделю не получу этих денег для императора, то посажу не тебя, а жену и твоих детей». Мой топор лежал у печи; я глянул на него уголками глаз, и меня охватило страшное желание наброситься и тюкнуть топором станового. Конечно, я так и сделал бы... К счастью для него, он ушел. Я обнял жену и детей и, пройдя по деревни, просил о милосердии к ним других крестьян, потому что мне требовались два дня, чтобы добраться до уездного центра, два дня на возвращение да четыре дня для работы, и за это время они могли умереть от голода. Я объявил, что ухожу продаваться в бурлаки, а так как, возможно, мне не суждено будет вернуться, простился со всеми друзьями. Все сожалели о выпавшей мне доле и вместе со мной проклинали станового, но никто не предложил внести за меня 1 рубль 75 копеек, из-за которых я уходил продаваться. Ушел я в горестных слезах. Двигался пешком 2-3 часа и встретился на дороге с жителем деревни Онисимом. Он ехал в своей тележке. Между нами не было особой дружбы, поэтому я молча проходил мимо, когда он окликнул меня. «Куда путь держишь?» - спросил он. «В уезд», - ответил я. «А чего тебе там делать?» «Продамся в бурлаки». «Зачем?» - спросил он. «Затем, что я должен императору 1 рубль 75 копеек серебром, которые не могу ему заплатить». Мне показалось, что его губы тронула злобная ухмылка, но, возможно, я ошибался. «И я, -сказал он, - я тоже правлю в уезд». «Зачем тебе туда?» - спросил я. «Как раз на 1 рубль 75 копеек куплю там водки: целый бочонок». И он показал на бочонок в тележке. Я вздохнул. «О чем задумался?» - спросил он. «Если бы ты согласился не пить водку четыре воскресенья, думаю, и дать мне взаймы твои 1 рубль 75 копеек, которые хочешь потратить, то я расплатился бы со становым, и не нужно было бы мне продаваться, и жена с детьми мои были бы спасены». «Хорошо! А кто поручится, что ты мне вернешь деньги? Ты же беден, как Иов». «Я обещаю тебе пить только воду и есть только хлеб, пока с тобой не расплачусь». «По мне водку лучше пить, это надежней». Надо сказать вам, месье, что у нас нет понятия о милосердии; каждый сам по себе, так заведено; конечно, это можно понять: рабы.. «Могу только, - прибавил Онисим, - предложить тебе место в тележке, чтобы ты приехал в большей свежести и продался подороже». «Спасибо». «Давай садись, дурак!» «Нет». «Залезай!»

Дьявол меня попутал, месье; молнией он проскочил в моей голове. Минут пять я видел все вокруг в прекрасном свете и, таким образом, вынужден был опуститься на землю, чтобы не упасть.

- Ты же прекрасно видишь, - сказал он мне, - что не можешь дальше идти; забирайся! А когда я куплю водки, дам тебе выпить, и это тебя взбодрит; поднимайся же!

Я поднялся в тележку. Только, когда я сидел на земле, моя рука опиралась на камень, и я его прихватил с собой... Мы въехали в лес, и начинало темнеть. Я бросил взгляд на дорогу - далеко вперед и назад: ни души... Я очень виноват, и знаю это; но что вы хотите, месье! Я видел себя запряженным и на канате тянущим судно, слышал своих детей и жену, которые кричали: «Хлеба! Хлеба!» Он же, словно показывая мне свое презрение, напевал песенку с такими словами: «Будь спокойна, невеста моя, я еду в город и привезу тебе красивое платье и прекрасные бусы…» Я поднял камень, в который, уверен, впились тогда мои пальцы. И со всей силы нанес ему удар сзади по голове. Удар был такой, что он свалился под ноги своих лошадей. Я спрыгнул на землю и оттащил его в лес. При нем был кошелек, где лежало не меньше 25 рублей. Но взял из кошелька только один рубль 75 копеек и, не оглядываясь, бегом вернулся в деревню. Попал туда на заре! Разбудил станового, чтобы внести ему один рубль и 75 копеек, взял квитанцию и, с этой стороны, мог быть теперь спокоен, по меньшей мере, шесть месяцев. Потом вошел в свой дом.

- Это ты, Гаврило? - окликнула меня жена.

- Это ты, batuska - батюшка? - окликнули меня дети.

- Да, это я, - ответил я. – Нашел одного друга, и он одолжил мне рубль и 75 копеек, за которыми я уходил. Отпала нужда мне продаваться. Остается лишь хорошо работать, чтобы расплатиться с этим славным другом.

Полно, чего уж. Я старался казаться веселым. Но сердце мое было отравлено смертью. Короче, это продолжалось недолго. В тот же день меня арестовали. Онисим - я думал, что его убил - был только оглушен. Он вернулся в деревню и все рассказал. Меня бросили в тюрьму и пять лет продержали без суда; затем я предстал перед les soudies – les juges (фр.) - с у д ь я м и. Приняли во внимание мои признания и вместо того, чтобы осудить меня на 10 тысяч палочных ударов, чего я ожидал, помиловали и отсылают на рудники.

- Отправляемся завтра; так, месье? - спросил заключенный моего провожатого.

- Да, - ответил тот.

- Тем лучше. Я осужден на работы в медных рудниках, а там, говорят, долго не живут.

Я предложил ему два рубля.

- Ох! - сказал он. - Не теперь бы стоило мне их давать, а когда становой давил на меня; раньше, чем я задумал убить Онисима.

И он снова уселся на свою скамью.

Я положил два рубля возле него, и мы вышли.

Надзиратель открыл нам другую камеру. Условия в ней были те же. Заключенный сидел на такой же скамье, прикованный так же; только это был молодой и красивый малый 22-23 лет. Мы задали ему те же вопросы, что и предыдущему, и, как предыдущего, ответы на них его не затрудняли.

- Зовут меня Григорий, - оказал он. - Я сын богатого крестьянина из Тульского уезда. Не пьяница, не лентяй, не игрок. Отец и мать мои – рабы, но как лучшие хлебопашцы графа Г*** они обрабатывали не три d;ciatines – д е с я т и н ы, как все, а 10, 20, 30 - до 100 десятин земли. Они нанимали работников мелкого соседнего помещика, который не знал, к чему приложить руки своих крестьян, и сколотили небольшое состояние. Я влюбился в дочь одного из наших соседей: в самую красивую девушку деревни. Пожалуй, я не прав, говоря, что влюбился; мне кажется, что я любил ее всегда. Мы выросли вместе, и, когда ей исполнилось 19, а мне 20 лет, наши родители договорились, что мы поженимся.