Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы - Михаил Осоргин

Как сказано, на этот раз ничего не вышло. Впрочем, вышло — и худое: по небрежности писарь потерял заготовленное письмо к князю ангелов (правильнее — аггелов), да не очень им и дорожил, потому что все равно за четыре года подобное чернило выцветет, а нос всегда при себе.

1 марта в 9 часов утра рядовой госпитальной команды нашел на дворе роковую записку и представил ее в контору смотрителю госпиталя Флегерингу.

В тот же день ужаснувшийся смотритель препроводил записку при рапорте нарвскому коменданту, свиты его величества генерал-майору барону Велио[255].

На другой же день возмущенный свиты его величества генерал-майор послал отношение командиру гренадерского его величества короля прусского полка, генерал-майору Липранди.

Еще позже лишь одним днем, как бы опровергая толки о медленности следственно-судебных производств, командир гренадерского его величества короля прусского полка генерал-майор Липранди, чувствуя всю тягость ответственности в подобном деле перед его величеством, шефом полка королем прусским, и перед его величеством императором российской державы Николаем Павловичем, а также перед отечеством, угрожаемым злоумышленными отступниками от веры православной, назначил приказом следственную комиссию в составе одного штаб-офицера и одного полкового аудитора, совместно с назначенными со стороны коменданта одним обер-офицером и смотрителем госпиталя.

8 марта 1840 года комиссия начала следствие.

Какая все-таки разница между следствиями гражданским и военным! Гражданские тянулись порою годами, наворачивались груды бумаги, подсудимые успевали состариться или умереть, прежде чем их наконец предавали суду. Люди военные в важных делах действуют молниеносно. Достаточно сказать, что пятеро военных чинов, правда люди со специальным образованием, в два месяца разобрались в сложнейшем деле о продаже писарем Дубовцовым своей души дьяволу.

Потребовалось, правда, еще участие одиннадцати сведущих и опытных аудиторов, экспертов по почерку.

Дело в том, что писарь Дубовцов имел сообщника, точнее сказать, подстрекателя, Ивана Седельникова, рядового подвижной инвалидной номер пятьдесят шестой роты. Вероятно, этот Седельников и был частным поверенным князя ангелов, потому что в кармане арестованного Дубовцова была найдена записка-наставление, писанная рукой Ивана. Да и вообще многие видали, как они вместе выпивали, доходя до совсем неприличного для военных людей состояния; выпивали с любовью и со знанием дела: сначала морили червячка, потом зашибали дрозда, затем клюкали с воздержанием, с расстановкой и с расположением. Первую — как свет, призвав друга в привет; вторую — пред обедом, с ближним соседом; третью — пополудни, не то в праздник, не то в будни. Оба держались того взгляда, что недопой хуже перепоя. Водку же, по тому времени разнообразную, не монопольную, различали по особым названиям и приметам: сивуха, сивалдай, сильвупле, царская мадера, пожиже воды, пользительная, хлебная слеза, распоясная, повздошная, крякун, клин в голову, прильпе язык к гортани, мир Европе и прочее.

Иван Седельников в составлении записки не признался, и пришлось его уличать. Одиннадцать экспертов поработали немало и установили полное тожество его почерка. Однако, по отзывам тульской губернской гимназии, где он окончил два класса, и второго департамента московского уездного суда, где раньше служил канцеляристом, Седельников был в вере тверд, поведения благочестивого и у святого причастия бывал неизменно. То же подтвердила и казенная палата, большой в этом вопросе авторитет. Были, впрочем, и такие свидетели, которые слыхали, как Седельников, наливая себе водочки, нежно говорил: «Рюмочка каток, покатися мне в роток!» — на что его приятель Дубовцов неизменно говорил: «Ухни и мне».

Такова была запутанность дела об отречении от Бога писаря Дубовцова и рядового Седельникова. Все же к середине месяца июня клубок был более или менее распутан, и управляющий санкт-петербургскою комиссариатскою комиссиею полковник Княжнин предал обвиняемых военному суду при санкт-петербургском ордонанс-гаузе.

В сентябре того же года комиссия военного суда вынесла сентенцию, в коей писарь Дубовцов был признан виновным в намерении отречься от Бога и православной веры и в посягательстве на исполнение этого преступления, рядовой Седельников — в подстрекательстве. Но так как выяснилось, что означенное преступление учинено ими в первый раз из легкомыслия и более от пьянства, то комиссия приговорила:

— Прогнать их сквозь строй каждого через пять сот человек по три раза.

Полторы тысячи ударов шпицрутенами достаточны, даже при вежливом обращении, чтобы превратить быка в куриные котлетки. К таким наказаниям присуждал иногда Николай Первый, произнося при этом свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет смертной казни и не мне ее вводить».

Принимая это в соображение, управляющий комиссией, человек мягкий и добросердечный, высказал особое мнение: «Прогнать их сквозь строй через пять сот человек, но только один раз». При таких условиях бык, хотя и превращается в отбивную котлету, но бычачью же.

Еще дальше пошел в милосердии, а главное, обнаружил оттенок справедливости кригс-комиссар, генерал-майор Храпачев, также подавший особое мнение. По его мнению, Дубовцов потерял рассудок от пьянства, а Седельников, по-видимому, вообще не виноват. Поэтому Дубовцову нужно дать двести ударов розгами, а Седельникову тоже дать на всякий случай сто розог, после чего обоих отправить в арестантские роты.

Этим дело, конечно, еще не кончилось, так как требовалось утверждение мнения комиссии и особых мнений генерал-аудитором, который и постановил писаря Дубовцова лишить писарского звания, наказать двумястами розог и отослать к духовному начальству для поступления с ним по церковным правилам, а потом — на фронт. Наказание, как мы видим, сравнительно мягкое и нечленовредительное, хотя и оскорбительное.

Что же касается до рядового Седельникова, — то тут суд человеческий, хотя и военный, оказался не властным, так как Седельникова, несомненно частного поверенного дьявола, до окончания суда призвал на свой собственный суд не то его прямой начальник, не то Высший Судия, против которого он, Седельников, вел подкоп и от которого учил Дубовцова отречься.

Ни следственное производство, ни судебное решение этого верховного суда до нас не дошли; во всяком случае, в архиве аудиториатского департамента, откуда заимствованы документы по этому делу, никакой переписки с небесной канцелярией не оказалось: только дела земные.

Мы думаем, однако, что этот суд был еще мягче. Самое большее — присужден был рядовой Седельников к лишению удовольствия споласкивать зубы и смачивать усы хлебной слезой.

А когда в место упокоения явился и земной его приятель, бывший писарь Фадей Дубовцов, то они могли, вспоминая земные странствия, почесывать затылки и повторять полную унылого раздумья поговорку:

«Не винца, так пивца; не пивца, так кваску; не кваску, так водки из-под легкия лодки!»

МОСКОВСКИЙ ПОДВИЖНИК

«…Согласно приказа Вашего превосходительства, негласным дознанием обнаружено: означенный Иван, Яковлев сын, прозванием Корейша, однако, подлинного пачпорта не имеет, из смоленских священнических детей, ныне местопребывание в московском Преображенском призрения безумных доме, будучи выслан за расстройство семейных дел необузданным пророчеством. В названном безумном доме проживая на казенном иждивении, почитается как бы святым, объявляя заранее о морозах, холере и предсказывая загодя войны, за что приносят ему в изобилии калачи, яблоки и нюхательный табак, причем либо сторожами, либо его сподручной бабой поставлены при входе три кружки для денег, дающие весьма обильный сбор. По расспросам, особо вредным не оказался, а, напротив, исцеляет также от зубной боли и выдает записки для дальнейшего поведения нуждающих. В ихней палате премножество икон со свечами, где и принимает посетителей, преобладающе от купчих, которым пророчествует будто на латынском языке для меньшего понимания, тем действуя исцеляюще, как, например, одну особу ударил яблоками в область живота, доведя до обморока, после чего вставши отбыла домой в полном здоровье…»

Вся Москва знает о великом чудотворце Иване Яковлевиче, живущем в доме умалишенных. Лет ему то ли сорок, то ли все восемьдесят, угадать трудно, голова лыса, на лице скудные волосья бриты, а то и просто не растут, само лицо сально и грязно, глаза полусонны, нос сплюснут. Иван Яковлевич не моется и все, что потребно, делает в постеле. Ест все, вплоть до щей, руками, а руки вытирает о рубашку и простыню. Случается, что встает и сидит в кресле, и тогда делается говорливым. Что он говорит — разобрать легко, а понять дано не всякому. Скажет, например: «Более гораздо квадратных лет ради Бога с его народами тружусь у печки на двух квадратных саженях», — что это значит и к чему сказано? Слова мудры, а постигнет далеко не всяк!