Скобелев: исторический портрет - Валентин Масальский

К этому следует добавить, что русскому характеру вообще никогда не был присущ выставляемый напоказ, кичливый патриотизм, что русский патриотизм был стыдлив, молчалив и заявлял о себе лишь тогда, когда дело доходило до защиты родины. Помните «Севастопольские рассказы» Льва Толстого? Увидев так близко героев этой обороны, проведя с ними вместе много дней и ночей посреди огня и смерти, он пришел к выводу, что «из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине». Наконец, нельзя не учитывать и того, что со своей стороны государственная власть в России в отличие, например, от Германии, занималась воспитанием не патриотизма, не осмысленной любви к родине, а всего лишь верноподданнических чувств. Нам трудно понять В.В.Шульгина, известного деятеля монархического толка предреволюционного периода. В «Письмах к русским эмигрантам» он писал: «В другом театре, в самом Кремле находящемся, я слушал обширную концертную программу. Произвел на меня наибольшее впечатление великолепный хор… Девушки и молодые люди с великим подъемом и силой восклицали:

— Россия, Россия, Россия — родина моя!

Скажу честно, что интеллигенция моего времени, т. е. до революции, за исключением небольшой группы людей, слушала бы это с насмешливой улыбкой. Да, тогда восхищаться родиной было не в моде; не кто иной, как я сам, очень скорбел об этом». Видите, как говорит Шульгин: за исключением небольшой группы. Это была группа людей типа Скобелева. Хотя их было и не так мало, по отношению ко всему так называемому образованному обществу она была действительно небольшой. А масса простого народа совсем ничего не знала о внешних делах своей страны.

Надеюсь, читателю теперь понятны нравственная атмосфера тех лет и слова и мысли Скобелева.

Отношение к его речи в обществе оказалось различным. Германофилы, опасаясь саморазоблачения, вынуждены были помалкивать. Печать же реагировала в целом осторожно, но часть ее, понявшая речь как призыв к немедленной войне, — с паническим испугом. Указывая на неподготовленность России к новой большой войне, прежде всего в связи с внутренними социальными противоречиями и с неблагополучным состоянием финансов, эта часть печати призывала к отказу от активной политики на Балканах. Против этого капитулянтства и была направлена речь Скобелева. Те, кто видели в ней только жажду новой войны со стороны генерала-забияки, не поняли и не оценили заключенной в ней и обусловленной страстным патриотизмом Скобелева защиты государственных интересов России. Широкая же общественность, настроенная антигермански под влиянием в первую очередь резкой кампании, поднятой Катковым против Бисмарка после Берлинского конгресса, выражала речи полное и горячее одобрение. Дипломат Г.А. де Воллан, например, писал в дневнике: «Обществу не может нравиться наша приниженность во внешней политике, и потому оно молится такому герою, как Скобелев…» Дипломатия, конечно, лучше знала положение, но на грубое давление Германии она склонна была отвечать лавированием и уступками. «Их (дипломатов. — В.М.) склонности к крайней уступчивости и пассивности Скобелев противопоставлял программу, основанную на твердости и в высшей степени активном образе действий», — констатировал в статье о Скобелеве «Русский Биографический Словарь», оглядываясь назад, в 1904 г.

Александр III отнесся к речи неодобрительно, но официально своего неудовольствия не выразил. Иной была, естественно, реакция правительства Австро-Венгрии. Хотя оно и не заявило протеста, но расценило суждения Скобелева о действиях по отношению к кривошиям как вмешательство в свои внутренние дела. Управляющий министерством иностранных дел Н.К. Гире выразил австрийцам «изъявления своего сожаления по поводу этой застольной речи Скобелева». Намек на застольный характер речи был сделан, конечно, для того, чтобы придать ей политически невинный характер. Но ведь Скобелев заранее позаботился о том, чтобы исключить такое толкование, заменив вино водой. Поэтому намек не мог смягчить антиавстрийского выпада Скобелева. Тем не менее «Правительственный вестник» в сдержанных, но определенных выражениях дезавуировал речь. Скобелеву было предложено взять заграничный отпуск, что было официальной формой неодобрения его поведения. Правящие верхи, кроме того, очевидно, рассчитывали, что за границей беспокойный генерал, от которого никогда не знаешь, чего можно ожидать, займется светской жизнью и забудет о политике. Однако Скобелев не собирался отказываться от своих целей. Новую заграничную поездку он использовал для еще более резких политических выступлений, доставивших правительству еще большие осложнения.

Читатель, умеющий анализировать, вполне может высказать мысль: а генерал-то был не трус. Я имею в виду присутствие не храбрости, а смелости. Ведь качества эти сочетаются далеко не всегда. Храбрец в бою или просто военачальник, отвечающий своему назначению, может быть трусом и приспособленцем перед стоящей над ним властью. Примеров тьма. А в Скобелеве было, выходит, и то и другое. Здорово!

Получив отпуск, Скобелев направился в Париж, где рассчитывал расширить свои французские контакты, прежде всего с Гамбеттой. Во время остановки в Берлине он встретился с В.В.Верещагиным. Это была их последняя встреча. Вот что рассказывает о ней знаменитый художник: «Последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после известных слов в защиту братьев-герцеговинцев, сказанных в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставляя ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет, у Скобелева была еще другая забота: надобно было купить готовое пальто, т. к. заказывать не было времени; масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету.

— Да посмотрите же, Василий Васильевич! — говорил он, поворачиваясь перед зеркалом. — Ну как? Какая все это немецкая дрянь, черт знает!

С грехом пополам остановился он, с одобрения моего и еще старого приятеля его Жирарде, который вместе с ним приехал, на каком-то гороховом облачении: признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся — до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева.

Во время этого последнего свидания я крепко журил его за несвоевременный, по мнению моему, вызов австрийцам; он защищался так и сяк и, наконец, как теперь помню, это было в здании панорамы, что около Генерального штаба, осмотревшись и уверившись, что кругом нет «любопытных», выговорил: